Тогда, прямо ночью, непосредственно после услышанного разговора, журналист записал перепалку звезд в блокнот по горячим следам, слово в слово. Нет, не для того, чтобы публиковать: журналистская этика есть журналистская этика, Дима никогда не опустится до того, чтобы печатать подслушанное, подсмотренное. Записал просто по привычке: а вдруг когда-нибудь понадобится.

Сейчас, в холодном тамбуре «Северного экспресса», Дима вспомнил ту ночную ссору в «Октябрьской». «Надо достать блокнот да перечитать, что я там про них накалякал», – подумал он.

А актриса, рассматривая, словно видит впервые, испачканный кровью нож, с усталым ужасом бормотала:

– Это он… он мне подложил… Теперь я точно знаю: он, Николай, и Вадюшу убил, и меня – меня! – подставляет…

– Ты должна мне все рассказать, – внушительно молвил Полуянов, переходя на «ты». – Буквально все, и очень подробно о том, что случилось в вашем купе сегодня ночью.

– Я поняла! – вдруг вскрикнула Волочковская. – Поняла, зачем у меня появился нож! На нем ведь теперь мои отпечатки пальцев, да? Мерзавец, он специально так сделал! О, прошу, Дима, помоги мне! Мне ведь никто не поверит! Никакая милиция! Умоляю: помоги мне выпутаться!

– Для этого ты должна поведать мне все, – терпеливо повторил журналист.

– Я увидела его… его тело… Бросилась, к нему, обняла, стала кричать: «Вадюша, Вадюша!..» Он не откликался. Я вся кровью перепачкалась. И пульса не было. Я вскочила, закричала. К двери бросилась. Дергаю – а она не открывается. Опять рвусь – а ее как заклинило, только щелочка. Дергаю, дергаю…

На глазах у Волочковской показались слезы. Полуянов прикурил еще одну сигарету и сунул ей в рот.

– Да, спасибо, – машинально поблагодарила актриса. Нервно затянулась, продолжила: – В общем, я не сразу сообразила, что я в вагоне, что дверь в сторону открывается. Потом открыла ее и в коридор бросилась, всех будить!..

Волочковскую начала бить дрожь – то ли от происшедшего, то ли от прохлады ночного тамбура.

«Допрос по горячим следам, – промелькнуло у Димы. – И впрямь, как было бы хорошо, если бы я сам это убийство сумел раскрыть. Какие газета даст заголовки! Например: «Репортер вычисляет убийцу!» Такого ни в моей карьере, ни в истории отечественной журналистики точно еще не было!»

– Ольга, – мягко поинтересовался Полуянов, – а когда ты в ванную комнату уходила, дверь в купе была изнутри заперта?

Вопрос довольно долго доходил до девушки, а потом она наконец прошептала:

– Н-не знаю… Я ее не закрывала… Может, Вадюша? Но как… если она была закрыта, то тогда… – глаза Ольги округлились, – как же тогда убийца в купе вошел? – Она повысила голос, в нем прозвучали одновременно и обида, и угроза, и призыв к жалости (все-таки Волочковская была хорошей актрисой): – Ты меня не подлавливай! Зачем ты меня подлавливаешь, Дима!?

– Спокойно, Оленька, спокойно. Совершенно я тебя не ловлю.

В тамбур застучали – с той стороны, где вагонная сцепка. «Мягкий люкс» шел первым номером, сразу за локомотивом (все равно трясло почему-то нещадно). Дверь в другие вагоны была перекрыта. Так распорядился сразу после посадки Прокопенко. Проводница, которой главный режиссер почти мгновенно сумел внушить священный ужас, немедленно выполнила его указание, и даже лично пришла к Вадиму Дмитриевичу, доложила об исполнении. Итак, тамбурные двери, похоже, всю ночь были закрыты – и сейчас в них кто-то стучал: уверенно так стучал, по-хозяйски.

Дима глянул через стекло: двое мужиков в форме. Пригляделся – милиционеры. Открыл – на него шагнули двое чинов. Один – лейтенант, другой – сержант, кажется. Лейтенант совсем юный, белобрысый, с пушком вместо усов. От обоих слегка несет перегарчиком, воротнички расстегнуты. Волочковская боязливо дернулась, повернулась вся лицом к окну, спиной к ментам, чуть не вжалась бурно дышащей грудью в стекло.

– У вас здесь убийство? – мутно дыша, спросил Диму сержант.

– Третье купе. Проходите, пожалуйста, – с изысканной вежливостью отвечал Полуянов: с родной милицией, особенно малого звания, – только так.

– А вы кто будете? – обшаривая Диму глазами, бесцеремонно молвил мальчишка лейтенантик.

Развязность его почему-то журналиста взорвала – обычно он дольше держался, когда его провоцировали, но наполовину бессонная ночь, лежащее на полке мертвое тело Прокопенко, истерики актрисули – все это, как оказалось, измочалило его нервы. С еле сдерживаемой злобой, ледяным тоном, глядя менту прямо в переносье, он проговорил:

– Я буду – и есть! – специальным корреспондентом газеты «Молодежные вести» Дмитрием Сергеевичем Полуяновым. И я как раз о милиции часто пишу, поэтому генерал-лейтенант Васильев с Житной (он в кадрах служит) меня очень даже хорошо знает.

Насчет того, что о милиции часто пишет, конечно, Полуянов туфту гнал, а вот генерал Васильев из центрального аппарата МВД – очень даже реальная фигура, весомая, грубая, зримая, и к журналисту он, генерал (по непонятным причинам), даже благоволил.

– Еще вопросы имеются? – почти нахально добавил репортер.

Второй мент чуть заметно тронул первого за плечо: пошли, не связывайся. Первый – не такой уж простачок – однако, заметил на прощание, с очевидной ноткой угрозы в голосе:

– Будут у нас к вам вопросы, товарищ журналист, обязательно будут.

Усмехнулся, развернулся – и парочка потопала дальше внутрь «вагона повышенной комфортности». Но Дима-то не только амбиции свои тешил, гордыне потакал, сколько прикрывал от взора правоохранителей Ольгу – с орудием убийства в кармане ее халата. Теперь он погладил девушку по плечу. Оно заметно тряслось. Волочковская плакала, прижавшись лбом к мутному окну.

– Ну-ну, хватит… – приобнял актрису журналист. – Они уже ушли.

Девушка развернулась к нему с перекошенным от слез и ужаса лицом и сквозь всхплипы проговорила:

– Они меня будут допрашивать, да?

– Нас всех будут допрашивать, – с легкомысленной улыбкой заметил Полуянов. – Но, думаю, совсем не эти хлопцы. И не сейчас.

– Да? – просияла Ольга.

Дима уговорил Волочковскую вернуться в купе. Снять испачканный халат, прилечь и ни с кем не разговаривать. Лучше принять валерьянки или снотворного. И нож окровавленный убедил ему отдать. Пока поезд в пути, рядовые мильтоны, явившиеся в вагон, обыскивать кинематографистов вряд ли станут. Журналист и сам в том был почти уверен, и, главное, актрису убедил. А в своем купе Полуянов засунет орудие убийства в полиэтиленовый пакет и припрячет в собственной сумке среди вещей.

На приму произвело впечатление, сколь независимо держался репортер в разговоре с ментами.

Она, в силу профессии, явно питала слабость к громким словам и эффектным жестам, ценила внешний блеск поз и фраз.

«Поэтому, вероятно, – мимолетно подумал Полуянов, – она и в людях частенько ошибается».

На Волочковскую, вдобавок, подействовало внушение, произнесенное журналистом наиувереннейшим тоном:

– Ни с кем, в особенности с милиционерами, сейчас не разговаривай. Помни, что любое слово теперь может быть обращено против тебя. – Тут актриса прерывисто и жалобно вздохнула. – На все вопросы отвечай: «Говорить буду только в присутствии своего адвоката». Ты меня хорошо поняла?

Волочковская испуганно и благодарно закивала.

«Ей нужно, чтобы ею кто-то постоянно руководил, – понял Полуянов. – Актрисуля, видать, свои отношения с мужчинами выстраивает по шаблону: она, типа, – маленькая девочка, очаровательная и капризная (однако временами непослушная), которой все вокруг восхищаются. А рядом с нею – как бы отец, мудрый, любящий, но строгий, которому дитя обычно повинуется, но иногда и взбрыкивает, хулиганит, за что бывает наказано… По такой схеме она и с режиссером жила. А теперь – его тело не успело даже остыть – выбрала на роль наперсника меня. Будем надеяться, что ненадолго. Да и в отцы я ей не гожусь. Перспективка нянчиться с великовозрастной девочкой-звездой как-то не увлекает. Хотя и дает перспективный искус: явиться бы с нею на газетную корпоративку – то-то все ахнут…»