– Но она по личному вопросу, – робко пробормотала секретарша.

– Кто такая?

Кристина немного удивилась. Подруг у нее не было, не то что близких, вообще никаких. Никто из знакомых не стал бы звонить на работу и пытаться устроить встречу через секретаря.

– Антонова ее фамилия, – после недолгой паузы назвала секретарша.

Кристина покосилась на часы. Совсем скоро приедет Герман. Нет, никакие посетители сегодня в ее планы уже не входят. Даже если по личным вопросам… Тем более, фамилия ей ни о чем не говорила. Наверняка, какая-нибудь настойчивая дамочка придумала таким образом устроить себе консультацию вне очереди, решив, что ей необходима экстренная психологическая помощь.

– Перенеси на завтра. Я не могу сейчас никого принять. Скажи, что меня нет… Если что, в нашей службе существует телефон доверия. Есть дежурные специалисты, которые принимают по экстренным вопросам круглосуточно… Ты ведь все это знаешь, Алина! Ну почему, скажи, я должна тебе все это говорить?

– Хорошо, Кристина Анатольевна, – секретарша отключилась.

– Антонова, – вслух проговорила Кристина, попытавшись вспомнить, не было у кого-то из ее постоянных клиенток такой фамилии. Нет, не было. Хотя, разве всех их упомнишь?

Отмахнувшись от мыслей о работе, она снова посмотрела на часы и достала из сумочки пудреницу. Появившаяся в офисе посетительница оказалась кстати – телефонный звонок отвлек Кристину от тяжелых раздумий. Чувство неуверенности и страха исчезло, словно его и не было вовсе. «Все к лучшему», – мысленно проговорила она и прикоснулась к лицу кисточкой. Едва заметная сеточка морщин вокруг глаз к вечеру всегда проступала наиболее отчетливо. Но пудра была замечательной, очень высокого качества. Один взмах кисти – и морщинок, как не бывало, а цвет лица идеальный и ровный.

Снова зазвонил телефон. Кристина мысленно выругалась, чувствуя, что сейчас последует продолжение истории с посетительницей.

И она не ошиблась.

– Кристина Анатольевна, эта девушка говорит, что ей необходимо вас увидеть. Что ее фамилия Антонова, Варвара Антонова, и вы ее знаете… Вернее…

– Я тебе уже все сказала, Алина! – почти прокричала в трубку Кристина. Вообще-то подобный стиль общения с подчиненными был ей чужд. Срывалась она крайне редко, объективной была всегда, а свое плохое настроение воспринимала исключительно личной, никого не касающейся, проблемой.

Она швырнула трубку на аппарат и снова раскрыла зеркальце.

«Варвара Антонова», – навязчивый рефрен не отпускал. Настойчиво теребил память, пытаясь достать, дотянуться до самых потайных ее уголков.

«Варвара. Имя-то какое редкое. Антонова. Антонова Варя. Варя. Варька…»

Зеркальце упало на пол. Кристина уже бежала в приемную, забыв обо всем, что еще минуту назад казалось важным.

Мелкий и колючий апрельский дождь стучал в лобовое стекло. Утреннее солнце, которое светило совсем по-летнему, теперь казалось лишь капризом воспаленного воображения. Сном, который растаял. Серая муть, опустившаяся на город, растушевала все весенние краски.

Хотя этот серый мир и капли мертвого хрусталя, разбивающегося на тысячи мелких осколков о лобовое стекло машины, все же казался Герману более настоящим. Сумрачность неба, хмурые взгляды прохожих, зябко сжимающих плечи под крышами-зонтами, тяжелый и неритмичный стук капель о стекло – как часто он ловил себя на мысли о том, что по-другому и быть не может. Солнце и радость человеку только снится, а, просыпаясь, он видит мир, окрашенный серым, и это – его естественный цвет.

«Серебро Господа моего, – доносилось из динамиков, – серебро Господа…»

Да, пожалуй, так оно и есть, подумал Герман. Серебро Господа, и цвет его – серый. Человек – странное существо. Родившись на свет, рано или поздно он приходит к мысли о том, что непременно должен быть счастливым. Именно в этот момент и начинаются все беды. Эта глупая мысль, что счастье в любом случае должно состояться, залететь яркокрылой птицей в окно и поселиться себе спокойно в клетке – как смертельный яд, капля за каплей попадает в вены и разрушает человека изнутри. А уж если и правда случается в жизни такое, когда птица эта капризная случайно приземлится у тебя на подоконнике, тут уж совсем мозги вышибает. Начинаешь воображать себя хозяином, наивно полагая, что тяжелый замок, подвешенный на дверце клетки, способен удержать птицу навсегда.

Такое и с ним однажды случилось.

Протянув руку, он переключил приемник на другой канал. Гребенщиков с некоторых пор был для него под запретом. Даже здесь, в салоне машины.

Светофор мигнул желтым глазом, давая понять, что пора бы уже отвлечься от нескончаемых раздумий и тронуться в путь. Кто-то нетерпеливо посигналил сзади. Герман отжал сцепление и надавил на педаль газа. Капли застучали еще отчаяннее, еще быстрее. Ветер летел по встречной, бросал их на лобовое стекло и спешил дальше, не оглядываясь, словно боялся опоздать куда-то.

Часы на панели приборов показывали семь минут шестого. При благоприятном раскладе событий – в смысле полного отсутствия пробок – он прибудет к офису минут через семь-восемь. Как это ни удивительно, в тот вечер пробок на дорогах не было вообще. В первый раз за последние полгода на его памяти такое случалось. Дорога из Ленинского района в центр всегда была перегруженной. Еще совсем недавно она вообще была единственной. Несколько месяцев назад открыли вторую, объездную дорогу, но положение дел это не спасло. После работы в пробках регулярно приходилось торчать минут по сорок, а то и больше часа. Он уже привык и относился к этому спокойно. Ведь дома, кроме кота Степана, его никогда никто не ждал. Но Степан всегда относился к длительному отсутствию хозяина философски и недовольства не обнаруживал. А Герман, пользуясь либеральностью кота, никогда не стремился любой ценой вырваться из пробки. Спокойно сидел в машине и слушал музыку.

Проезжая очередной перекресток, он уже протянул руку, чтобы включить поворотник, и вдруг со внезапной отчетливостью осознал, что ему не нужно поворачивать. Не нужно ехать, как обычно, домой. Привычный сценарий – поздний ужин на холостяцкой кухне в компании кота Степана, который повторялся в течение почти десяти лет за редким исключением тех дней, когда Герман был в командировке, на этот раз изменился самым кардинальным образом. Сегодня ему предстоит провести вечер в обществе женщины. Красивой женщины с грустными глазами. Впервые за десять лет монашеского одиночества и вечной скорби.

Даже не верилось в это. И непонятно вообще было, как могло с ним произойти такое. Эта нескончаемая грусть в ее глазах притягивала к себе, как магнит. Только он ведь знал, заранее знал, что ничего хорошего из этого не получится. Когда людей притягивает друг к другу только грусть, вряд ли они вдвоем смогут спастись от нее. Скорее, только приумножат, удвоят эту грусть, а не разделят ее пополам.

Хотя, всякое ведь в жизни бывает.

Что-то изменилось в нем после этой московской поездки. Даже не после самой поездки, а после встречи в поезде. Встречи с тем мальчишкой, имени которого он таки не узнал. Хотя он и сам боялся себе в этом признаться. Слишком нелепыми, слишком детскими были эти мысли. Отчаянно детскими.

Когда умерла бабушка, к которой Герман был привязан, так, как ни к кому на свете, мать пыталась его успокоить. Много и долго говорила о том, что душа человека бессмертна, что на самом деле бабушка и не умерла вовсе, а просто ушла из этого мира. И там, в этом другом мире, ей живется хорошо, спокойно и счастливо, а от жизни в этом мире она просто устала. Рано или поздно, сказала тогда мать, любой человек устает жить в этом мире, и тогда он «переселяется».

Но сына такое объяснение не устраивало. Семилетний ребенок почему-то очень быстро сумел найти слабое звено в цепочке рассуждений, на первый взгляд вполне логичных. Он сказал, что такого просто не может быть. Потому что как бы бабушка не устала, она все равно никогда не оставила бы Германа одного на этой земле и не сбежала бы от него ни в какой другой мир. Никогда и ни за что в жизни, он точно это знает. А значит, бабушка на самом деле умерла.