Литмир - Электронная Библиотека

Но для него это было не важно. Он-то знал, что шампунь здесь ни при чем. Что эти волосы цвета пшеницы сами по себе пахнут дикими цветами и травами, и загадочный «октопирокос» не имеет к этому аромату никакого отношения.

Даже теперь, спустя столько лет, во сне он чувствовал этот волшебный запах. Но теперь он казался предвестием беды, и глупое сердце сжималось в тоскливом предчувствии. Глупое сердце. Ведь сколько раз он уже видел этот сон? Сто, а может быть, тысячу? Пора бы уже привыкнуть к тому, что «хэппи энда» не будет в этой истории. Все закончится так, что хуже не бывает… Пора привыкнуть и перестать выскакивать из груди, протестуя против давно утвержденного, неизменного сценария. Так нет ведь…

Он видел Лилю, слышал ее смех, вдыхал запах ее волос. Чаще всего в своем сне он видел ее у воды, в парке. Солнце купалось в мутной голубизне пруда, бликуя золотыми пятнами. Играло с Лилькиными волосами, делая их совсем золотыми. «Если б я умел это, я нарисовал бы тебя там, где зеленые деревья и золото на голубом…»

Рядом с ней, непременно держа за руку, стоял тот самый парень. В ярко-оранжевой футболке навыпуск, со спортивной сумкой через плечо и очках с розовыми стеклами. Широкие джинсы, в одном ухе – наушник, а другой наушник у Лильки. Они всегда слушали одну музыку на двоих, часто ходили по улицам «на поводке», вызывая по-доброму завистливые взгляды у пожилых людей и насмешливые – у молодежи. Но насмешки не задевали. Потому что для них было важно слушать одну музыку на двоих.

Потом музыка обрывалась. «Я думаю, – слышал он Лилькин голос, – что нам нужно пойти познакомиться с этим Пашкой. Если он тебе так понравился…» «Да не то что понравился, – смущенно бормотал в ответ парень в оранжевой футболке. – Просто жалко его стало… Прикольный ребенок, знаешь…»

У Лильки было доброе сердце. Оно готово было вместить в себя весь мир, прийти на помощь каждому, кому только эта помощь только требуется. Абсолютно безвозмездно…

«Да-да, – соглашалась Лилька. – Но я же вижу, ты целыми днями только об этом и думаешь. Только ведь я не против, нужно просто узнать, как это все оформляется…» «Что – оформляется?!» «Ну, усыновление… Так, кажется, это называется? Мы могли бы усыновить этого ребенка. Только для этого, я думаю, нам сперва нужно будет пожениться… – сосредоточенно и всерьез рассуждала она. – Ой, я, кажется, тебе предложение сделала… Ну, думаю, ты мне не откажешь?» «Чокнутая, – он отворачивался, почти обидевшись. – Разве так бывает? Это же не котенок и не щенок. Ребенок, все-таки…» «Тем более, – ничуть не смутившись, отвечала она. – Ты уходишь от ответа на мой вопрос…» «На какой вопрос?» «Кажется, я только что сделала тебе предложение…»

Он окунался в запах ее волос, и все становилось на свои места. Черт возьми, я усыновлю столько детей, сколько ты пожелаешь. Я сделаю все, чтобы только ты была рядом. И этот мальчишка – он не плохой, в самом деле, нормальный ребенок. Жалко его, конечно. И как ты могла подумать, что я не приму твое предложение…

Все эти мысли вихрем кружились в голове. «Он вырастет, и мы вместе будем слушать музыку». Лилька смеялась в ответ: «Таких наушников не бывает. Где ты видел человека с тремя ушами?» «А мы сами сконструируем наушники. И будем ходить на поводке втроем – я, ты и ребенок этот…» «Ты все время его ребенком называешь. У него ведь имя есть, Пашка…»

Пашка, и правда, оказался замечательным ребенком. Лилька влюбилась в него с первого взгляда, и он впервые столкнулся с неизведанным ранее чувством ревности. Но оно очень быстро прошло – сразу же, как только он понял, что и сам влюбился в этого Пашку без оглядки. Правда, по-прежнему продолжал называть его Ребенком. Уж так повелось с первой их встречи…

Их стало трое. Пашку они в свои планы не посвящали, опасаясь, что в последний момент что-нибудь может не получиться. Но в детский дом приходили каждый день, иногда под расписку даже забирали ребенка и гуляли втроем в парке. Один приятель, помешанный на радиотехнике, сконструировал-таки для них тройные наушники, и теперь они слушали музыку втроем. Правда, бессменный Гребенщиков временно исчез, теперь в плеере крутилась кассета с песнями про медвежонка Умку и мамонтенка, который ищет маму. Лилькины глаза почему-то блестели от слез, когда она слушала эту песню.

Во сне до него доносились лишь отзвуки. Слов он уже не помнил. Наверное, память сжалилась над ним. Она просто констатировала факты, не пытаясь при этом казаться сентиментальной…

Странная вещь – память. Человек часто забывает некоторые важные, значительные вещи. А вот мелкие детали память порой хранит с таким трепетом, словно именно в них, в этих мелочах, и есть суть жизни, которую человеку рано или поздно все-таки предстоит постигнуть. Можно подумать, что разноцветные крылья бабочки, которая однажды во время их совместной прогулки села Пашке на голову, заблудившись в его волосах, были исключительно важны! Столько лет прошло, а он помнил каждый перелив многоцветного перламутра этих крыльев, каждый их взмах. Помнил так же отчетливо, как изгиб шеи белого лебедя, медленно скользящего вдоль кромки воды. Как нервную дрожь хвоста белки, скрывшейся в густой листве.

Он помнил еще тысячу мелочей, из которых складывалась день за днем его жизнь. А вот того, что была у него когда-то длинная оранжевая футболка, и были очки с розовыми стеклами, вспомнить не мог. И оттого никак не мог понять, что же может так тесно связывать его с этим парнем из сна. Не догадывался, что парень этот и есть он сам, просто на десять лет моложе.

Только, может быть, память просто сжалилась над ним? Ведь все же легче сочувствовать чужому горю, чем переживать свое собственное. Иллюзия того, что горе это тебя не коснулось, и есть щедрая расплата памяти за ее небрежность. Но все же, излишняя щепетильность тоже была ей, памяти, не свойственна. Иначе как объяснить то, что он помнил все то, чего даже не видел своими глазами?

Ведь он не видел, как умерла Лиля. Его не было рядом в тот момент, когда она сидела в такси, то и дело тревожно поглядывая на циферблат наручных часов. В тот момент, когда из-за поворота выскользнула лихая «девятка» и столкнулась лоб в лоб с желтой в черно-белых шашках «Волгой». Он не слышал душераздирающего скрипа тормозов, не слышал, как в последнюю секунду перед смертью выругался отборнейшим матом водитель такси, напоследок пожелав пьяному водителю «девятки» гореть в аду синем пламенем. Что толку? Водитель «девятки» отделался легкими травмами, а таксист, судорожно сжав руль, отправился на суд божий с последним матерным словом, которое замерло и не успело слететь с губ. Сквернословие – грех, и неизвестно еще, посчитают ли высшие судьи обстоятельства его гибели смягчающими вину.

Всего этого он не видел. Он узнал о том, что случилось, только поздно вечером, когда позвонила ему Лилькина старшая сестра. Узнал, но не поверил, несмотря на то, что та рыдала в трубку, и рыдания эти казались настоящими, искренними. Не поверил даже и тогда, когда похоронили Лильку в белоснежном платье невесты. В том самом, которое она к свадьбе покупала. Так и не успели они пожениться.

А вот во сне он каждый раз видел эту аварию. Как будто и правда стоял рядом на перекрестке. И скрип тормозов слышал. И как Лилька кричала, слышал тоже…

Но на этом сон не обрывался. Хотя он, уже зная, что это сон, изо всех сил пытался проснуться. Ничего не получалось. Словно кара господня настигла его – он должен был досмотреть сон до конца. Таковы были правила игры. Непонятной и странной игры, в которую судьба втянула его против воли.

И снова он, в который раз уже, смотрел на то, как она умирает. И ничем не мог ей помочь. Обездвиженный, стоял на перекрестке и даже не мог вскрикнуть, позвать на помощь. И это было, пожалуй, самое страшное в этом сне. Казалось, сознание вот-вот должно уже не выдержать этой пытки, сон должен оборваться, как это часто случается в подобных случаях.

Но у сна было продолжение. И он знал, что сможет проснуться только тогда, когда досмотрит свой сон до конца. Ни минутой, ни секундой раньше.

3
{"b":"110258","o":1}