– Только не по отношению к собственной жене! – колко возразила Катрин, сама страдая от своих слов. – Меня одну ты, возможно, и отпустил бы. Но ты трусливо прикрываешься ребенком, чтобы сделать меня своей пленницей, хотя именно ты предаешь меня… И ты хочешь, чтобы я осталась здесь, в чужом краю, одинокая и заброшенная, на земле, где свирепствует война, тогда как ты будешь радоваться жизни в Провансе, бросив все, что было тебе дорого, ради мимолетной глупой страсти…

Внезапно гнев ее исчез, уступив место боли. Она бросилась к мужу, обхватив его руками, прижимаясь мокрой от слез щекой к холодному блестящему панцирю.

– Скажи мне, ведь это просто дурной сон, кошмар, который привиделся нам обоим. Может быть, ты хотел испытать меня, чтобы убедиться в моей верности? Скажи, ведь ты хотел именно этого? Эта девка доняла тебя лживыми измышлениями, и ты решил дознаться до правды? Но разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Ты же знаешь это, не можешь не знать! Перестань же мучить меня, не терзай больше… Я могу умереть! Без тебя жизнь моя не имеет смысла, я похожа на ребенка, заблудившегося в лесу. Пожалей меня, останься со мной! Мы слишком сильно любили друг друга, и любовь наша не могла исчезнуть бесследно!

Она слышала, как гулко бьется его сердце под стальной броней. Возможно ли, чтобы это сердце, к которому она приникала столько раз, перестало биться ради нее? А ее собственное сердце готово было разорваться от невыносимой муки. Катрин хотела сильнее прижаться к мужу, но Арно, мягко разведя ее руки, отступил на несколько шагов назад.

– К чему пытаться оживить то, что не может возродиться? Я ничего не могу с этим поделать, Катрин, и ты тоже… Оказалось, что мы не подходим друг другу. Теперь выслушай меня, и это будет мое последнее слово. Я не бросаю крепость. Я предупредил Бернара, попросив прислать на замену мне кого-нибудь из офицеров… Как только новый губернатор приедет сюда, а ждать этого уже недолго, я покину Карлат. Тебе же я оставляю моего сына, мое имя и мою мать.

– Иными словами, все, что мешает тебе! – крикнула Катрин, вновь приходя в бешенство. – Но знай, что ты не сможешь удержать меня здесь! Как только ты покинешь Карлат, я уеду… и имя Монсальви украсит своим блеском дворянство Бургундии, слышишь? Бургундии! Я научу Мишеля ненавидеть арманьяков, я сделаю из него пажа герцога Филиппа, бургундского воина, у которого не будет других сюзеренов, кроме великого владыки Запада!

– Я не допущу этого никогда! – гневно произнес Монсальви.

– Никто не может помешать мне сделать то, что я хочу. Я одолела и Филиппа Бургундского, а его могущество не сравнить с твоим!

– Стража!

Слово хлестнуло как удар кнута. Ощетинившись, они смотрели друг на друга так, словно уже перестали быть супругами и превратились во врагов. Часовые стояли недалеко, и через мгновение на галерее появились два солдата. Арно жестом показал на жену, мертвенно-бледную от ярости и горя. Сжав зубы, она стояла, прислонившись к стене.

– Проводите госпожу де Монсальви в ее комнату. Она не должна оттуда выходить ни под каким предлогом. Не спускайте с нее глаз, это мой приказ. Вы отвечаете за это головой. Двоих поставить у дверей, а одного в комнате. Если она пожелает увидеться с моей матерью, вы отведете к ней, однако больше она никуда выходить не вправе. Пропускать к ней можно служанку Сару и человека по имени Готье. Ступайте! И попросите подняться ко мне мессира де Кабана.

Он повернулся к Катрин:

– Я глубоко опечален, мадам, что вы вынудили меня прибегнуть к таким средствам. Я отменю приказ, если вы дадите слово, что не сделаете попытки к бегству!

– Я никогда не дам такого слова! Прикажите заключить меня в тюрьму, мессир, это будет достойным венцом наших отношений.

Выпрямившись и гордо вскинув голову, она повернулась и направилась к лестнице в сопровождении солдат, не удостоив Арно ни взглядом, ни словом. Движения ее были автоматическими, и она шла словно во сне, чувствуя, как наливается свинцовой тяжестью голова и сгущается туман перед глазами. У нее было странное ощущение, будто ее приговорили к смертной казни, которая только что свершилась, и теперь она спускается, мертвая, по ступенькам своего эшафота… Катастрофа была такой ужасной, что она не вполне отдавала себе отчет в ее размерах. Она была раздавлена, но еще не успела ощутить боль… Однако смутно понимала, что, когда пройдет оцепенение, мука станет невыносимой, а пока в душе ее полыхали гнев и разочарование, принося ей даже некоторое облегчение.

Ступив за порог комнаты, она остановилась. Сара, склонившаяся над колыбелькой Мишеля, обернулась. Увидев смертельно бледную Катрин в окружении двух солдат, которые довольно смущенно жались у входа, она вскрикнула и бросилась к молодой женщине.

– Катрин! Во имя крови Христовой…

Та открыла рот, словно желая сказать что-то, а затем беспомощно взмахнула руками… Жаркая волна вдруг поднялась к голове, и мозг вспыхнул пламенем… Все закружилось перед глазами, резкая боль пронзила тело, и она со стоном рухнула к ногам Сары. У нее начался сильнейший припадок: глаза вылезли из орбит, зубы скрежетали, на губах выступила пена, руки и ноги конвульсивно дергались. Она билась на холодном мраморном полу к ужасу часовых, которые, не вынеся этого зрелища и забыв о приказе, ринулись прочь. Молодая женщина уже не слышала, как страшно закричала Сара, как вихрем ворвался в комнату Готье, как сбежались и слуги со всего замка… Сознание покинуло ее в момент тяжелейших физических страданий, и в этом, возможно, проявилось милосердие Господне. Сейчас ей не надо было думать о своей погибшей любви, но Сара, хлопотавшая над ней, понимала, что крестный путь ее только начинается.

Сколько времени билась Катрин в черной пропасти, где за душу ее боролись безумие и страх? Даже Сара, не отходившая от ее постели почти ни на минуту, не смогла бы этого сказать. Цыганка вспоминала тот ужасный вечер, когда Париж, казалось, сошел с ума, опьянев в угаре мятежа, а к ней пришел Барнабе-Ракушечник, сказав, что надо спасти впавшую в беспамятство девочку. Она вновь видела это худенькое безжизненное тельце, бледное личико в обрамлении роскошных золотых волос, трагически застывший взгляд… Дни и ночи не отходила она от ребенка, спасая его от смерти и безумия. Это был тот вечер, когда Катрин попыталась спасти Мишеля де Монсальви и когда отец ее заплатил жизнью за безумную смелость дочери. Неужели все повторяется, и Катрин, едва не переступив порог смерти в день, когда Монсальви ворвались в ее жизнь, угаснет теперь, когда Монсальви покидали ее? Слишком глубокую рану ей нанесли… Сумеет ли она пережить крушение всех надежд?

Между тем Катрин иногда выплывала из горячечного бреда и сквозь туман, окутавший мозг, различала Сару, видела высокую черную фигуру, застывшую у ее постели, подобно колонне. Черная тень не говорила ни слова, но слезы текли по ее лицу. Это удивляло Катрин больше всего. Почему госпожа де Монсальви плачет у ее изголовья? Может быть, она уже умерла и ее готовятся опустить в могилу? Она счастливо улыбалась, ибо эта мысль была сладостной, как глоток холодной воды, а затем снова проваливалась в забытье.

Однако всего пять дней прошло с той жестокой сцены, которая разыгралась на галерее, и мгновением, когда молодая женщина наконец пришла в себя. Она открыла глаза, ощутив прикосновение солнечных лучей, и увидела голубое небо в распахнутом окне. На лоб ее легла чья-то прохладная рука, и все в комнате обрело свой прежний облик. Изабелла де Монсальви стояла у ее постели в неизменном черном одеянии.

– Жар спал! – послышался радостный голос Сары.

– Слава богу! – ответила старая дама.

Затем произошла вещь неслыханная и невероятная: Изабелла взяла руку Катрин, бессильно лежавшую на одеяле, и поднесла ее к губам. Потом она поспешно отошла, словно опасаясь, что своим присутствием встревожит больную. Катрин с наслаждением вдохнула теплый воздух, подставила лицо солнечным лучам, стала прислушиваться к воркованию Мишеля, который на свой манер приветствовал прекрасное утро, размахивая ручонками, похожими на крохотных розовых птичек… Все было таким сладостным и приятным!