— Не знаю… Кажется, — я не мог сказать ей правду.

— Тогда ты должен, обязан сделать всё, чтобы вы снова были вместе, — её голос не дрогнул. Она говорила уверенно. Я попробовал найти в ней фальшь, горькую насмешку. Нет, ничего. Только странно неподвижные глаза.

— Ты действительно так думаешь?

— Я люблю тебя, значит хочу тебе счастья, — если бы она заплакала, устроила бы скандал, я бы остался с ней. Я знал, что она говорит через силу, но цеплялся за эти безнадежные слова. Моя жертва меня прощала, сама указывала мне дорогу.

— Ты хочешь произнести самую банальную фразу всех времён и народов?

— Какую?

— «Давай останемся друзьями!»

— Нет! — искренне взмолился я.

— Значит, ты хочешь, чтобы это сказала я? — она улыбнулась. Улыбка вышла какая-то ненормальная. Я собрался с духом, опустил глаза.

— Наверное…

— Хорошо! Тогда давай останемся друзьями, — удивительно, откуда в этой хрупкой, совсем молоденькой девчонке столько силы? Я с радостью ухватился за протянутую соломинку. Всё отлично! В конце концов, все страдают из-за любви. Первая любовь — это вообще особый случай. Всегда плохо кончается. Я честно старался — не получилось. Ну не умрёт же она от этого! Температура 36 и 6. Всё замечательно. Мы друзья, наконец. Об остальном я запретил себе думать. Очень хотелось быть счастливым, и ничто не могло отвлечь меня от счастья, ничто не могло его омрачить. Однако, то, что я наблюдал, было лишь первой реакцией Миланы. Уже через неделю она принялась названивать мне, говорила о всяких пустяках — о главном не могла. Я знал, она набирает номер телефона, только чтобы услышать мой голос, всегда отличавшийся неуёмной весёлостью, несмотря ни на что, наперекор всему. Довольно часто стал натыкаться на неё в самых неожиданных местах. Иногда Милана заговаривала со мной, порой пряталась. Может, у меня и паранойя, но, по-моему, она просто подкарауливала меня у гаража, у метро, в полюбившемся мне кафе. Ну а что ей ещё было делать в таких местах? Очень похудела, без конца курила и ничего не понимала. Мне знакомо это чувство. Глядя на неё, я окончательно уверился — случайным палачом быть всё-таки легче, чем жертвой. Я побывал и в той, и в другой роли. Без Вики я погибал. Мне хотелось отдать себя всего, без остатка. Хотелось быть для неё самым лучшим. Хотелось жить для неё, творить, радовать… А ей ничего этого было ненужно. Самое лучшее во мне оказывалось невостребованным, не задействованным. Оставалось только покрываться мхом, стервенеть, плесневеть… Нет, ничего ужасней, чем быть ненужным. Таков удел отвергнутой любви. Когда же я видел содеянное мною — покинутую Милану — я переживал, даже страдал, но всё-таки жил и, помучив себя несколько минут, отдавался в объятия чувства. Однажды сорвался, не выдержал:

— Милла, прости меня, — бормотал в холодную трубку, ненавидя комок в горле.

— За что? — совершенно неадекватная реакция: радостный бодрый голос.

— Я подлец. Я отвратительно использовал тебя.

— Нет! Что ты! Я сама виновата. Это ведь я признавалась тебе в любви. Молчала бы в тряпочку, не вешалась бы на шею — всё было бы хорошо…

Создавалось впечатление, что Милана не в себе. То она ни с того ни с сего смеялась, как полоумная, то всхлипывала навзрыд. И всё без видимых причин. Что творилось у неё в душе? Этого не знал даже я. У меня шёл дождь. А у неё? Может, бушевал ураган?

Вике я, конечно, ничего не рассказывал о своём летнем романе. Не придумав ничего лучшего, чем «время лечит, перемалывает, стирает», я решил уехать из города. Вика всегда была легка на подъём, и мы уехали к морю. Лиза негодовала:

— Я, наверное, никогда не пойму, что ты нашёл в своей крашенной дуре.

— Женщина не должна быть умной. Она должна быть любима умным мужчиной, — отшучивался я.

— Тогда вам определённо не повезло! Уж ты то никак не сойдёшь за умного, даже если будешь молчать. Дурь так и прёт!

Мне было всё равно. Пусть себе ругается. Она умна, зато я — счастлив. Честно говоря, дураком я себя никогда не считал, но ещё в школе убедился: «Высшая мудрость — глупость». Ведь зачем человеку разум? Я полагаю, чтобы делать его счастливым. И кого же это, интересно, он сделал счастливым? Глуп тот, кто несчастлив. Так что особенно я никогда не переживал из-за нападок моей младшей сестры. И в тот раз я с наслаждением сделал очередную глупость — сбежал от проблем на залив.

Вика была неподражаема. Больше всего ей нравилась непогода. Море в ноябре далеко не идиллическая картинка. Холодно, слякотно, а ей хорошо. Вообщем-то ей всегда и везде было хорошо рядом со мной. Так она говорила. Потому что рядом со мной её взгляд улавливал только прекрасное, старательно выбирая золотистые песчинки радости из рутины будней. Целые дни Вика слонялась по побережью.

— Что это на тебя нашло? Грязь такая, а ты как будто ещё грязнее место ищешь, — ворчал я, поёживаясь от скользящего дыхания ветра.

— Дурачок! Ты ничего не понимаешь! Теперь всегда будет первое мая! Всё! Желаю, чтобы сейчас же наступила весна!

— Ты случайно не страдаешь интаксификацией от чтения? Чувствуется влияние Маршака.

— Ты только посмотри на это! — звенел её голос. Я внимательно оглядывался, пытаясь понять, что же так пленило мою Вику, но не видел ничего кроме леденеющих краев берега, печально мёрзнущих кустов и скудно сыплющих снежинок.

— Куда я должен смотреть? — ныл я, чувствуя, как зябнут мои ноги, обутые в неприлично блестящие ботинки.

— Ты не видишь? — Вика резко обернулась, обожгла возмущённым удивлением. — Посмотри! Какой горизонт!

Невольно впился глазами в неясную линию, где сливались пепельная гладь неба и тяжёлые мрачные волны. Небо и Ненебо всегда отражают друг друга. Вообщем-то небо это тоже море, а море — небо…

— Красиво, — протянул я, следя за всплесками пешящихся барашков.

— Бесподобно! — согласилась Вика. — Знаешь, я как-то приезжала сюда летом… — запнулась, покраснела. Потом прикусила на секунду губу так, что та побелела, и продолжала. — …и была разочарована. Вроде бы и море такое же, и безлюдье… Но всё не так! Какая-то пошлая открыточка курортного пляжа: солнце, вода, песок… А вот сейчас всё настоящее! Чувствуешь? То, что мы видим — дико, правдиво, истинно! — В её взгляде я заметил какой-то новый огонёк. Теперь Вика и сама была неотъемлемой частью тёмного пейзажа, покоящегося в моих глазах. Но за этим мрачным, незыблемым спокойствием я отчётливо различал необузданную силу, способную разрушить всё, разбудившее её. Ведь я охотно представлял себе её и себя как раз на солнечном пляже какого-нибудь южного городка. Её внезапная любовь к нетленной морской печали казалась мне странной. Для меня Вика была радужной лёгкостью, бликами солнца. А здесь моя принцесса, взобравшись на скользкий камень над трепещущей кромкой воды, вскидывала руки на встречу бездне и ликовала. Её потемневшие глаза сверкала сухим неотвратимым блеском, и мне делалось жутко от её отчаянности, стремительности, нетерпимости. Но безудержная страстность Вики заражала и меня, и вот я уже тоже не отводил глаз от загадочной, полуразмытой линии.

Она была здесь летом… Конечно, не одна, потому и запнулась. Но я старался гнать от себя опасные мысли, отгораживаться от них временем. В конце концов, а я то что делал этим летом? Помню, как ездил с Миланой на дачу к моему лучшему приятелю — Ромке. Смотрели видеозапись трёхлетней давности: в моей жизни не было ещё ни Вики, ни Миланы… Может быть, именно тогда я и был счастлив? Друзья, вечеринки, зачётки, сессии. Беспричинное веселье… Ромка хохотал до упаду:

— И ты ещё будешь говорить, что не похож на Андрея Губина! Посмотри сам — вылитый! Только глаза серые! Ой! А походка то, походка… — он всегда смеялся над моей манерой ходить — пружиня, чуть подпрыгивая. Вика в шутку называла это «флиртующей» походкой.