…Ночью что-то лопнуло внутри, взорвалось. Я начал писать стихи. Оказывается, стихи рождаются ночью. Когда очень плохо или нестерпимо хорошо. Что-то распирает тебя изнутри, разливается по мозговым извилинам, щекочет нервы. Ты выплёскиваешь слова на бумагу. Они словно сами выстраиваются в ровные столбики. Потом изнеможение, пустота, будто после нескончаемых часов любви. И это мокрое чувство — ощущение дождя. Во мне, вне меня, повсюду. Машинально потянулся к телефону. Вдруг понял, что хочу позвонить Милане… Испугался. Нет, дружок. Ничего не выйдет. Слишком много всего было. Теперь, что бы ты ни выкинул, будет только хуже. Сиди-ка тихо, следи за температурой. Вздрогнул. Рядом с ухом запиликал аппарат:

— Милана? — радостно выдохнул в трубку.

— Прости, я так поздно… — она ещё не поняла, как я её ждал.

— Ничего! Это здорово! Это сказочно, что ты так поздно!

— Я… Мне очень хотелось тебе рассказать… Я написала… Ужасно, конечно! — совсем сбилась.

— Стихи?

— Откуда ты знаешь?

— Можно я приеду? — я отчаянно захотел счастья.

— Прямо сейчас? — она не переставала удивлять меня своей непонятливостью.

— Да сейчас! — почувствовал аритмию. Хотелось что-то делать. Делать и бросать. Комкать и рвать бумагу. Бить посуду. Какая-то ярость, разрушительная энергия разрывала меня на части, покалывала кончики пальцев.

— Но бабушка…

— Она ведь спит?

— Как будто.

— Так что же? Разве нам не надо увидеться?

— Да… Наверное.

— Милана! Не заставляй меня говорить по телефону то, что не выдержит никакая техника! Пожалуйста, давай встретимся!

— Только не сейчас.

— Отчего же? Ты прячешь молодого любовника?

— Просто я так хочу, — уже отыгрывается. Уже знает себе цену. Всё равно продешевит — она бесценна!

— Когда?

— Позвони мне на неделе.

— Ну-ну! — я надавил на «отбой». Влез в штаны и, не обращая внимания на надрывные всхлипы телефона, бросился вниз. У метро купил у цыганки все цветы вместе с ведром. Наверное, это неприлично. Чёрт с ним!.. Она уже спускалась с лестницы, когда я, перескакивая через ступеньки, летел к её двери.

— Я звонила. Ты не отвечал. Боялась, ты обиделся…

— Милана, пожалуйста, никогда не крась волосы. Это единственное, о чём я тебя прошу.

— Проси меня… Проси о чём угодно, — обворожительный колдовской взгляд. Милана. Моя кареглазая ворожея. Заглянула мне в лицо снизу вверх. Я осмелел. Обнял её, нежно коснулся губами ускользающей улыбки…

Утром был совершенно больной. Температура поднялась до сорока. Виски стискивала жуткая боль. Во рту был — особенный кисловатый вкус жажды, который пробуждает от алкогольного забвения. Бессмысленно уставился во тьму. Бездонность ночи, пустая комната внушали мне благоговейный страх. Мне всё мерещились тени, пробирающиеся вдоль невидимых стен. Иногда по потолку вдруг пробегал жёлто-розовый лучик — заползший в не задёрнутое шторами окно отсвет фар. Напряжённо следил за этим скользящим движением, пытался в его переливах найти притаившегося врага. Ничто так не сводит с ума, как стены. Белые стены, углы, квадрат потолка. Искал округлость в углах — вот чем я занимался всю жизнь… Миланы не было рядом. Всё это приснилось, привиделось мне? Я солгал? Может, и меня нет на самом деле? Может, вся моя жизнь — ложь, сон, выдумка? Ведь есть миллиарды людей, для которых я не существую. Так кто же из нас лжёт? Всё ложь, бред, вымысел! In vino veritas! Чей-то стон неожиданно зигзагом распорол тишину. Вслушался. Несколько секунд тягостного молчания. Я по-воровски прокрался к окну. В черноте, почти напротив, бледной окружностью выделялась луна. Мутный свет слабо озарял двор, где так же жёлто горел фонарь. Глухой кашель. По спине пробежала дрожь, опустил глаза. Вот он. В болезненном кружке неверного света жался какой-то парень:

— Ольга! — громким шёпотом прохрипел он и вжал голову в плечи. — Оль-га! — ещё раз по слогам, почти на распев, затягивая гласные. Как трогательно! Боится разбудить, поэтому орёт шёпотом. Ольга так и не появилась. Лунатик растворился в темноте. Затикали валидоловые минуты. Вино, валокордин, карволол, тоска и жуткая муть. Глухая к мольбам ночь. Кому-нибудь вообще есть дело до меня? Замечательное слэнговое словечко — «параллельно». Весь мир — это тысячи, миллионы параллелей, которые по законам геометрии никогда не пересекутся. Что ж! Мне тоже параллельно. Физически ощущал воздействие на гипоталамус. Нейросекрет, гормон гипофиза, угнетение перистальтики. Как я ещё жив? На какой я, интересно, стадии? Тревога? Резистентность? Истощение? Рассудок утопал в транквилизаторах. Валерьянка сводила с ума. Ощущение непреодолимой тоски становилось всё более навязчивым. Мне стало казаться, что я какая-то безродная собака, которую хозяева вечно оставляют в квартире. Я вижу окружающий мир только через окно. Мне доступны его краски, очертания, отчасти звуки, но я лишён запахов, не могу почувствовать его, попробовать на вкус, а те редкие прогулки, которые позволяют мне на несколько мгновений оказаться вне ненавистных стен, дают лишь смутное, весьма расплывчатое представление о жизни. Моя жизнь — это тиски: стены, потолок, пол и стекло. Конечно, его можно разбить, впустить ветер, потонуть в звуках улицы… Но всё, что я наделал, всё, что со мной случалось, происходило как раз на улице, а не в четырёх стенах, куда я однажды выбрался через опрометчиво оставленное открытым окно. За стеклом не только другая жизнь, за стеклом — смерть…

Мной окончательно завладела мизантропия, развилась ксенофобия. Не мог спокойно смотреть на цветы… Кому могут понравиться эти увядающие трупики? Что за традиция — дарить друг другу чужую смерть? Дикость какая-то! Людей ненавидел выборочно, вспышками. Особенно сильным отвращение к homo sapiens становилось за трапезой. Нет ничего гаже жующего человека. Чавкущие челюсти, ковыряние вилкой, глотание, движение кадыка… У меня закладывало уши, хотелось броситься на кого-нибудь, избить до полусмерти. Но я только скрипел зубами и сам начинал рвать куски чужого мяса, чтобы ничего не слышать кроме собственных челюстей. Порой боялся выйти на улицу. Воспалённый мозг разродился идеей, что чем больше людей тебя окружает, тем больше боли ты испытываешь. Надо оградить себя. Надо прекратить все отношения. Потом вспоминал Вику… Мы часами сидели, обнявшись.

Она гасила мои губы поцелуями, и я уплывал в счастливый долгий сон. Вика… Виктория. Мягкое «В», звонкие гласные, ударяю на «и» и взлетаю на «а» ввысь, закручивая любимое имя воздушным пируэтом. Всегда думал, что быть счастливым — значит любить. Нет! Я непростительно ошибался. Счастье — это, когда разлюбил, когда не любишь…

Стал думать о самоубийстве. Брался за телефон, тут же складывал антенну, возвращал его на пульт и сползал на пол. Мне казалось, я должен биться головой о стену, рыдать, но не было сил даже вздохнуть. Всё было кончено, но поверить в конец я был не в состоянии. До невероятного сжималось сердце. Я заламывал руки, как в старых фильмах, и молча мерил шагами периметр комнаты. Так хотя бы ясно, что ещё существуешь. А надо ли? Отклеил от оконных рам лейкопластырь, с трудом открыл окно и ступил на широкий выступ — крышу магазина, занимавшего два первых этажа. Сразу окунулся в весеннюю прохладу. Всё вокруг жаждало жизни, стремилось вырваться из прозаических оков. Какие-то невероятно яркие краски, острые запахи… Пожалуй, лишь весной подобное вычурное многообразие приводит людей в неописуемый восторг, заставляет сердца биться особенно неровно. Теперь я вдруг ясно увидел всю искусственность этого хмельного веселья. А ведь совсем недавно мне тоже казалось, что я вот-вот растворюсь в музыке жизни, сольюсь с общечеловеческим счастьем. С отвращением смотрел на розовеющее небо, обсыпанные зелёным пушком деревья. Меня охватило какое-то нарастающее, непреодолимое раздражение. Боль в сердце становилась всё сильней и, казалось, что если я сейчас же не разрыдаюсь, то обязательно взорвусь. Я даже видел, как всё вокруг зальёт моей кровью, и Лиза долго потом будет отмывать белоснежный подоконник… Красные брызги на белом, на сером асфальте, несколько капель на молоденьких листочках… Неплохой рисунок. Милане понравилось бы… «Это должно кончится!» — единственная мысль, которая ещё вертелась в мозгу. Я решительно шагнул к краю крыши, зажмурил глаза… Что-то острое воткнулось мне в ступню. Обессилено опустился на грязный, заплёванный окурками цемент. В глазах совсем стемнело, издалека я услышал, как по одеревеневшим щекам побежали слёзы.