Рев танкового двигателя вместе с морозным воздухом врывался в распахнутый люк хронолета. Чумазый танкист, высунувшись из башни, ничего не понимая, смотрел то на партизан, тискавших в объятиях веселого бородача в телогрейке, которого пять минут назад он сам примчал сюда умирающим, то на диковинный летательный аппарат без крыльев, колес и пропеллера, бесшумно спустившийся с неба. Через люк Росин видел, как танкист что-то закричал ему, показывая на аппарат, ни слова не расслышал и на всякий случай показал, что все «на большой» — высунул кулак с оттопыренным большим пальцем. Танкист заулыбался и стал махать летчикам шлемом. «Тридцатьчетверка» взревела, крутанулась и помчалась через лес, поднимая фонтаны снега, — догонять свою часть.

— Честно говоря, я им завидую, — тихо сказал Свет инженеру Маю, который вылез из кресла водителя и тоже глядел в люк на людей удивительного века. — Они живут в великое и страшное время и делают великое дело, которое только им по плечу. Пусть это наивно, но они напоминают мне титанов античности или былинных богатырей.

— И все-таки, что он скажет партизанам? — спросил Май.

— Думаю, что расскажет правду, — ответил Свет. — И думаю, что никто в этот рассказ не поверит… Тогда ему придется выдумать что-нибудь про достижения столичной медицины — какие-нибудь лучи, биополя…

— Биополей они еще не знают, — рассеянно возразил Росин, рассматривая, как Дед вешает на шею трофейный «шмайсер». — А в лучи поверят… В то, что хронолет — опытная сверхсекретная боевая машина, они уже верят. После «катюш» они во все верят. Вот тот, с перевязанной головой, рассказал мне, как их взвод попал под танковую атаку. Оружие у них было — винтовки, два противотанковых ружья да бутылки с бензином. А танков — видимо-невидимо, все поле от них чернело. Лежим мы в снегу, говорит он, и с жизнью прощаемся. И вдруг дали залп реактивные минометы — никто и не знал, откуда они взялись за нашей спиной. Все поле вмиг залило огнем, а когда дым рассеялся, стрелять было уже не по кому — два танка удирали, а остальные горели. Вот так-то…

Он замолчал, словно прислушиваясь к странному ощущению, — он вдруг понял, что тоже завидует этим полуголодным, изможденным, израненным людям, которые, возможно, уже сегодня снова пойдут на смерть — пойдут как на праздник, потому что делают святое дело, за которое и жизни не жалко. Сейчас они пойдут отбивать у врага еще одну подмосковную деревушку, а вид у них такой, словно Берлин штурмовать собрались. И давно созревшее в глубинах мозга решение вдруг стало настолько ясным и очевидным, что он поразился, как мог раньше не понимать этого.

— Песня у них есть хорошая, — сказал он, кладя руку на край люка. — Пели мне ее партизаны… «Ведь от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней…»

Где-то за лесом, куда умчались «тридцатьчетверки», застучали выстрелы танковых пушек. Росин оглянулся: инженер Май уже сел в кресло водителя и протянул руку к пульту, чтобы бросить хронолет в чудовищную бездну веков. Тогда одним движением Росин перекинул свое натренированное тело через край люка.

Он стоял на высоком берегу, крутой откос которого сбегал к самой воде. Дальше, за серебряной дугой реки, поднимались гигантские здания, а выше, на густеющей синеве неба, светилось ослепительной белизны облако, край которого был тронут багряным отсветом заката. Самое странное заключалось в том, что за всем этим прекрасным миром, который лежал сейчас перец ним, не было ничего. Он возник ниоткуда, как бы выхваченный из неизвестности внезапной вспышкой света.

Человек медленно огляделся. Что-то до боли знакомое почудилось ему в плавном изгибе берега. Он попытался вспомнить, но память, до этого верно служившая ему, отказывалась повиноваться. На мгновение это обеспокоило его. Однако нереальность всего происходящего была настолько сильна, что он тотчас же забыл о своем беспокойстве, поглощенный зрелищем необычного мира.

Взволнованный, он поднес ладони к лицу и с удивлением увидел на своих руках плотные перчатки из неизвестного ему материала. Тогда он осмотрел себя всего. Странная одежда — легкий костюм какого-то удивительного покроя, удобная обувь, отдаленно напоминавшая ботинки…

Над вершинами деревьев рассыпался серебристый смех. Человек поднял голову. Изящными стрекозами над ним мелькнули две легкие фигурки на прозрачных крыльях. Взявшись за руки, они парили в вышине. Потом стремительно скользнули вниз, к воде. Счастливый смех еще звучал несколько секунд, потом стих.

Он снова посмотрел вдаль и понял: точки в синеве, похожие на стаи птиц, были людьми — такими же, как и эти двое.

Большой красновато-желтый лист с зубчатыми краями бесшумно отделился от ветки и мягко лег на траву. Он поднял его и вдруг ощутил, что знакомый колер вызывает в нем безотчетную тревогу. Золотые осины, алеющие клены, пылающие рябины напомнили ему, что наступила осень. От этого в душе шевельнулся страх, и причина его лежала где-то там, за черным провалом памяти. Сейчас не могло быть осени!

Он стоял, и слушал, а солнце исчезало за горизонтом. В наступающих сумерках глаза различили далекий рубиновый огонек, вознесенный к пылающему облаку заостренной иглой древней башни.

Справа, где излучина реки уже подернулась сиреневым, туманом, из-под воды один за другим появлялись разноцветные шары. Поднимаясь высоко над крышами, они лопались с мелодичным звоном. Шаров становилось все больше, их звуки слились в тревожную мелодию.

От небольшой группы людей, стоявших шагах в двадцати, отделился высокий седой мужчина. Услышав шаги за спиной, человек на обрыве обернулся.

— Здравствуйте, Ганс, — сказал подошедший и протянул ему руку.

Ганс неуверенно улыбнулся, прислушиваясь к красивому голосу незнакомца. Беспокойство росло.

— Кто вы? — спросил он и замолчал, пытаясь погасить растущую внутри тревогу.

Разноцветные шары слились в одно пылающее солнце, и теперь в небе горели сразу два светила — одно закатное, багряное, другое — все время меняющее свой цвет. От этого по листьям, по траве, по лицам пробегали синие, зеленые, фиолетовые, золотые отблески, и одинокое облако с алым краем тоже становилось синим, зеленым, фиолетовым, золотым. По-прежнему горел вдали рубиновый огонек, но теперь Ганс различил, что он имеет форму звездочки, а рядом горит другая, третья, четвертая… Он понял, где находится, и с удивлением взглянул в лицо стоящего рядом с ним человека, взглянул в глаза, грустные, ласковые и тревожные. Увидел в них себя, разноцветное поющее солнце, стоэтажные невесомые здания, рубиновые звезды Кремля.

Память вернулась к нему.

Это было до того чудовищно, что он едва не потерял сознания. Мутный поток ненависти, страха и боли захлестнул его с головой, ослепил, сдавил горло. В ужасе отшатнулся он от человека, в лицо которого только что смотрел.

— Что с вами, Ганс? — быстро спросил тот, пытаясь удержать его.

— Нет! — сказал Ганс, отступая. Лицо его исказилось. — Нет! Нет! Не-е-ет!..

Стена была самой обыкновенной — гладкая стена, выложенная ослепительно белым кафелем. Комната была тоже самой обыкновенной — насколько может казаться обычной комната, на которую смотришь, прижавшись щекой к шершавым плитам пола. Удивительно, как в этом ярко освещенном чистеньком помещении может рождаться столько невыносимой боли.

В нескольких сантиметрах от его лица по белой плитке медленно оползала капля крови. Одним глазом он следил за ее неторопливым движением. Второй глаз, затекший от удара прикладом, почти ничего не видел. Теперь, когда сознание снова вернулось к нему, он знал, что ничего не сказал и не скажет. Он понимал, чего ему это будет стоить, и, пользуясь минутной передышкой, лежал тихо, экономя силы.

Но долго отдыхать ему не дали.

— Встать! — срывающимся голосом закричал обер-лейтенант Кранц, и внезапная боль от удара по почкам сотрясла тело человека.