Когда валун двинулся, мессир Никколо Поло снова зашептал воззвание к Святой Деве Марии и попытался вжаться еще дальше в щель меж испещренными черными прожилками обломками скалы. И тут произошли два вроде бы незначительных события. Во-первых, под коленом у Никколо щелкнула какая-то щепка, занесенная сюда, скорее всего, давно ушедшими в землю водами редкого дождя. А во-вторых, что-то больно впилось ему в бедро. Никколо тут же сообразил, что это крупный, странной формы кристалл, который он уже многие годы у себя хранил. (Ни один мало-мальски опытный торговец драгоценностями не верил, что кристалл этот представляет собой окаменевший лед, — но никто и не мешал верить в это возможному покупателю.)

Поразительная форма кристалла сама по себе представляла интерес, и Никколо решил хранить его в качестве амулета. И, как выяснилось, некоторыми странными свойствами тот и впрямь обладал.

После еще одного броска гигантского черно-белого барса валун опять двинулся. А потом со скрипом встал на прежнее место. Почти на прежнее место. На какую-то долю дюйма от прежнего места. Будь у Никколо желание, он мог бы прикинуть, сколько времени уйдет на то, чтобы валун упал. Но не было у него такого желания. Вместо этого ему очень хотелось — пока шлепанье громадных лап зверя указывало на то, что людоед по-прежнему ходит вокруг да около и собирается предпринять новую атаку, — отчаянно хотелось ему немного передвинуть в сторону впившийся в бедро кристалл. А заодно отправить куда-нибудь в сторону неба еще несколько воззваний к Святой Деве Марии.

Не отважившись двинуться дальше, чтобы убрать из-под бедра кристалл, Никколо — скрюченный, сдавленный со всех сторон — сунул руку за пазуху стеганого халата и ухватился за карман со странной формы камнем. Отчаянный рывок — и кристалл перестал больно давить ему в бедро. Сначала Никколо просто держал его в руке, снова и снова дивясь странному виду «окаменевшего льда». А потом — осторожно-осторожно — поднес кристалл к единственному лучику солнечного света, что недавно прорвался сквозь щель в обломках скалы. Лучик прошел насквозь. Нет, не просто насквозь — казалось, он закружился внутри кристалла, смешиваясь с клубящимися там облаками, чтобы снова появиться снаружи, но уже под другим углом.

И этот вышедший под углом солнечный луч (неведомо как утолщенный и усиленный) Никколо обратил на оторванные гигантским барсом клочки стеганого халата. С трудом, но ему это удалось. Хотя рука сильно дрожала.

Не отрывая лица от земли, мессир Маффео Поло лежал и слушал, как грифон увлеченно пожирает свежее мясо, только что бывшее человеком. Он пытался припомнить хоть какую-нибудь молитву, но в голову лезла только родная Венеция. Как солоноватые воды Словенского канала лениво плескались под окнами его спальни, еще когда он был зеленым юнцом, — и как те же солоноватые волны плескались в его снах. И как холодно поблескивали золотые мозаики четырех святых покровителей в тенистой арке громадной базилики ди Сан-Марко жарким летним деньком. Поблескивали и слепили глаза своим мутноватым сиянием. А пиршества… ах, эти несравненные пиршества…

Как требовал обычай, прежде дожа в главный пиршественный зал мраморного Герцогского дворца входил отряд одетых в алое волынщиков из Абруцц. Слухи по поводу сего ритуала ходили самые противоречивые. То ли Венеция раз приняла его, покорив однажды Абруццы. То ли Абруццы его добились, покорив однажды Венецию. «Хроники» и об одном и о другом умалчивали, так что каждый мог судить, как ему нравится…

И всякий раз, когда первое потрясение проходило, завывание и зудение тонуло в общей болтовне. Ибо излишняя молчаливость у венецианцев никогда не наблюдалась. И, как однажды заметил их главнокомандующий, никогда венецианцы не снисходили до того, чтобы возить на своих галерах мулов. А значит, волынщикам и мулам приходилось стучать каблуками (последним копытами) от удаленной их области на самом юге Италии.

— Марон! — вырвалось как-то у Маффео. — Что мы тут слушаем? Рев их мулов или их музыку? Или это без разницы?

Первое блюдо трапезы составляла пища, за которой далеко отправляться не приходилось, а именно: водоплавающая птица венецианских лагун, начиненная трюфелями — белыми трюфелями Терра-Фирмы у венецианских берегов, а не черными, что так любимы франками и испанцами. Трюфелей было не так много, как обычно, ибо в честь близившегося праздника святых колокола звонили денно и нощно, а свиньи, специально выдрессированные отыскивать грибы на запах, выучились также разом бежать в укрытие, только заслышат знакомый звон. Ибо колокола звонят и в час тревоги — когда к городу приближается враг. Свиньи эти, понятное дело, отличались от тех, которым вначале предлагались кусочки каждого лакомого блюда — для твердой уверенности, что пища не отравлена. Таких свиней держали ровно тридцать три рыла. Говорили, мол, в память об Александре Великом, который (по легенде) был отравлен в Вавилоне тридцати трех лет от роду…

Очень скоро до Маффео дошло, что волынщиков уже нет. Появился более привычный оркестр, а когда музыка ненадолго смолкла, чтобы музыканты смогли выдуть слюни из своих инструментов, в дело вступили клоуны и всевозможные шуты. Многие высокопоставленные особы начали без зазрения совести набивать карманы целыми пригоршнями орехов и сластей со всех трех континентов, намереваясь забрать их домой — женам и детям, а также особо ценимым слугам. Тем временем несколько оркестров принялись играть по очереди. Ах, эти чудесные пиршества… ах, Венеция…

Обрывки тряпья, быть может, и не были столь же сухи и горючи, как полотно, сжигаемое в закрытом баке. Сухими, как гнилушки, они также не были. И все-таки оказались достаточно сухими. Особенно присыпанные черными хлопьями из прожилок в валунах — хлопьями этого странного катайского камня, что горит, как древесный уголь. Долгие-долгие мгновения Никколо смотрел на усиленный солнечный луч, проходивший сквозь кристалл как сквозь линзу. И ничего не происходило…

Ничего не происходило.

А потом — из кучки угольного камня и обрывков одежды, слабый-слабый вначале, стал пробиваться дымок. Вился все сильнее. Подрагивал. Никколо отчаянно думал, что же ему теперь делать. Наконец, полностью сознавая опасность принятого решения, с трудом нагнул голову к тлеющей кучке и принялся дуть. Шлепанье лап ненадолго смолкло. Потом гигантский барс снова бросился — и валун опять двинулся с места.

Не переставая молиться, Никколо дул. Вот дымок уже превратился в пламя. Тогда Никколо быстро схватил высушенную временем деревянную палочку и сунул ее в огонь. Вероятно, древесина сгнила не настолько, чтобы лишь тлеть, так как палочка мгновенно и ярко вспыхнула.

Тут мессир Никколо Поло закричал. Огромный зверь тремя широкими шагами обошел груду валунов и, как уже сотню раз до этого, сунул внутрь свою увенчанную страшными когтями лапу. А Никколо что было силы воткнул в эту лапу свою горящую палочку.

Гигантский барс взвыл от боли и потрясения. Бешено царапнул когтями груду камней. А потом, подняв обожженную лапу чуть не к самой пасти, подпрыгивая и громко воя, стремительно побежал прочь, обезумевший от нежданной и невыносимой боли.

Маффео Поло прекрасно знал, что сделает грифон, когда покончит со своей трапезой. Сам он, конечно, этого не видел, но слышал рассказ одного из свидетелей, рассказанный зловещим шепотом у ночного костра из кизяка и хвороста. Вначале грифон вытянет одно громадное крыло, затем другое и по очереди их почистит. Потом поднимет свою птичью голову и, хлопая мощными крылами, вперевалку пустится бежать по земле. Дальше он как бы изготовится к прыжку — и побежит на двух своих львиных лапах. Потом грифон выпустит кал — чтобы, по мнению тюрков, монголов и татар, разом убавить в весе, а значит, чтобы обрести дополнительные силы и легче взлететь. Наконец, с этими страшными звуками топанья и взмахов тяжелых крыл, кажущимися какой-то сатанинской пародией на сладкую песнь крыл серафима…