— А вот этот ничтожный жезл, — голосил он, потрясая палкой, которая, судя по гибкости, была сплетена из тростника, — этот служит негодным бунтовщикам — негодным, низким и подлым!

Чтобы подчеркнуть всю низость и подлость ничтожных бунтовщиков, шаман тут же совал жезл в открытое бронзовое кадило и пачкал его пеплом. Затем бросал второй жезл на землю и наклонялся, чтобы аккуратно положить рядом первый.

А потом, разведя тощими руками, отступал назад. Тут нечто вроде неумелого оркестра начинало играть на весьма подозрительных инструментах: гулких глиняных мисках вместо барабанов, связках оленьих копыт, свистках из свежего тростника, нанизанных на проводки кусочках железа. И поразительно было, как все это музыкальное безобразие вдруг превращалось в отчетливый шум сражения. Марко слышались выкрики воинов, топот несущихся в атаку коней, бряцание оружия…

Но то чудо, что слышали его уши, не шло ни в какое сравнение с тем чудом, что видели его глаза. Ибо неведомо как, но золотистый жезл из сплетенного тростника, гибкий и податливый, — жезл Хубилай-хана — будто сам собой корчился, принимая форму человека, потом облик коня, а когда, наконец, замирал… Боже милостивый! Да это же вооруженный всадник на боевом коне!

Итак: бледно-золотистый жезл.

И: жезл, выпачканный в пепле.

Кто, кто тогда мог сказать, сколько они уже бьются?

Они бились. Снова и снова схватывались, кололи копьями. Бились!

Под конец, порой скорый, порой не очень, одного из лжедуэлянтов прибивали к земле, пинали и топтали. Причем, по опыту Марко, никогда на земле не оказывалась бледно-золотистая фигурка. Нет, всегда там недвижно лежала ничтожная пепельно-серая.

И наступала мертвая тишина.

Голосом сухим, надтреснутым, измученным — но уже по крайней мере человеческим — верховный шаман разбивал эту тишину вдребезги, объявляя:

— Хубилаю, сыну Тулуя, сыну Чингиса, — великому хану ханов всех морей, который также Сын Неба, — ему и его воинству победа!

Последнее слово, «победа», верховный шаман дико выкрикивал. А все присутствующие разом испускали облегченный вздох. После чего раздавался общий, еще более дикий и оглушительный, вопль:

— Победа! Победа! Победа!

Это могла быть победа над Престером Иоанном, над Горным Старцем или над самим Верховным Турком — но не над продуваемой всеми ветрами грязной деревушкой какого-то варварского племени по ту сторону Великой стены в 10000 ли. Великому хану Хубилаю и его воинству неизменно присуждалась победа.

А теперь эти же самые ламы и шаманы бесновались вокруг носилок лучезарной Спящей Красавицы. Темно-бордовые халаты так и порхали, узлы волос на макушках подпрыгивали. Странными и зловещими голосами чародеи распевали странные и зловещие песни под сопровождение гулких барабанчиков из человеческих черепов и заунывных горнов опять-таки из человеческих берцовых костей. Вертели жезлами с развевающимися лентами всех расцветок. Смазывали лоб Спящей Красавицы стимулирующими бальзамами и нежными, но действенными маслами. Прыгали и вопили, дергались и хрипели, падали на колени, лаяли и выли, будто дикие псы.

И все тщетно. Небрежно подпирая рукой голову. Спящая Красавица как ни в чем не бывало продолжала мирно дремать. Наконец, все колдуны склонили головы и погрузились в долгое молчание.

— Ну? — с хмурым выражением на широкоскулом лице вопросил великий хан.

Верховный лама поднял голову, откашлялся и нараспев заговорил:

— Представляется, что Сияющая Госпожа мало подходит для чести оказаться в гареме Сына Неба, ибо она никак не смертная женщина… а великолепная, хотя и не самая значительная богиня, что пребывает в покое своего собственного эфирного царства.

— Богиня! — воскликнул Хубилай, а лицо его прояснилось, как небо после грозы. — Значит, она богиня? Это еще сильнее разжигает мою страсть, ибо кто знает, какое тайное знание скрывается под этим нежным, как персик, лбом! Наверняка есть какой-то способ ее пробудить! Мы должны это сделать! Эй, ученый Ван, а что там сказано в свитке?

Оправив свой величавый халат ученого, Ван Лин-гуань дождался, пока глаза всех присутствующих не сосредоточились на нем. Затем он медленно и церемонно вынул свиток из лакированной эбеновой шкатулки, а потом — из разноцветного шелкового футляра. Удалив промасленные шелковые обертки, он развернул подшитую шелком бумагу с палочками камфорного дерева сверху и снизу и приготовился читать вслух.

Тут великий хан, хмурясь, начал постукивать пальцами по эбеновому подлокотнику кушетки. Ван сразу же узнал команду кончать церемонии и переходить к делу. Тогда он наконец заговорил…

— Каллиграфия сия весьма древняя, и понять ее крайне затруднительно… — начал ученый.

— Затем я вас, дармоедов, и держу! — нетерпеливо рявкнул великий хан.

— О да, Сын Неба, конечно. Если мое ничтожное истолкование сего свитка верно, то единственный намек на пробуждение содержится в следующей фразе: «Дремота растает от поцелуя царской весны; однако опасайся мороза, что низложит царское величие».

— Вот! Вот и ответ! — заулыбался великий хан, игриво подталкивая локтем недужного царевича Чингина, на бледном лице которого ясно читалась внутренняя боль. — Вы говорите, что нашли ее среди снежных пиков варварского Тибета. Она как пить дать пребывает в зимней спячке — и только подобное весне тепло моего царского поцелуя может ее пробудить!

Бодро поднявшись на распухшие от подагры ноги, великий хан протянул руки к погонщикам слонов.

— Помогите мне спуститься, — приказал он. — Я должен поцеловать мою прекрасную невесту…

— Нет, о повелитель! — вмешался Марко. — Это было бы весьма безрассудно…

Все обратили недоуменные взгляды на отважного молодого венецианца.

Дядя Маффео отчаянными жестами пытался призвать Марко к молчанию, а Никколо побледнел и принялся что-то бормотать, перебирая свои четки.

— Ты осмеливаешься заявлять, что Сын Неба лишился рассудка? — прорычал Хубилай.

— Хан ханов неизменно мудр и рассудителен, — торопливо ответил Марко. Но мой скромный долг — предупредить повелителя об опасности. Тем более что и свиток предупреждает о морозе, что низложит царское величие. Эта госпожа дремлет — но в то же время она весьма могущественна. Когда главарь куманских бунтовщиков попытался ее обнять, он тут же упал замертво от обморожения.

— Так ты к тому же полагаешь, что богиня не сумеет отличить ненавистные объятия ничтожного бунтовщика от царского поцелуя великого хана? — сверкая глазами, произнес Хубилай — и продолжил спускаться с эбеновой сторожевой башни, водруженной на спины четырех татуированных слонов. — Не смей мне противоречить, молодой По-ло, если не хочешь лишиться моего благоволения! Не терплю, когда мне противоречат! Моя невеста непременно проснется от моего царского поцелуя!

— Постой, отец! — вдруг крикнул Чингин. Никогда Марко не видел его столь слабым и изнуренным — и в то же время столь властным и решительным, каким и подобает быть настоящему монгольскому принцу.