Около 317-й палаты стоял пустой стул, а на нем разворотом вниз – последний выпуск «Тополино». Не думая и не стучась он открыл дверь в палату и вошел; инстинкт быстро сдвинул его в сторону от бесшумно закрывшейся двери, глаза обежали помещение.

На кровати лежало что-то укрытое одеялом, вверх и вниз к пластиковым бутылкам отходили трубки. Толстая повязка на плече все еще была на месте, как и та, что на голове. Но особа, которую Брунетти увидел, подойдя к кровати, как будто другая: нос заострился – тонкий клюв, глаза запали в глазницах, а тела почти не видно под покрывающими его тканями, так она похудела за это короткое время.

Как в прошлый раз, стал вглядываться в ее лицо в надежде, – может быть, что-нибудь выразит… Она тихо-тихо дышала, с такими долгими перерывами между вдохами, – он уже начинал бояться, что следующего не будет.

Оглядел комнату: ни цветов, ни книг – никакого следа человеческого присутствия. Как это странно и как, в сущности, печально… Красивая женщина, в расцвете лет скована и не способна почти ни на что, кроме дыхания, – и ни одного признака, что кому-то в целом мире есть до этого дело и хоть одна душа страдает при мысли – расцвет ее не вернется.

Когда он вышел из палаты, на стуле сидел Альвизе, уже погруженный в чтение; при его приближении даже глаз не поднял.

– Альвизе! – воззвал он.

Тот оторвал отсутствующий взор от комикса, узнал Брунетти, вскочил и отдал честь, все еще держа его в руке.

– Да, синьор?

– Где ты был?

– Я все задремывал, синьор, вот и пошел за кофе. Что же мне – заснуть и чтобы кто-нибудь ворвался в палату.

– А пока тебя не было, а, Альвизе? Тебе не пришло в голову, что кто-то может это сделать, пока тебя нет?

Превратись Альвизе в Кортеса, застывшего на склоне Дарьена [29], не остолбенел бы так.

– Но откуда им знать, когда я отхожу.

Брунетти на это ничего не сказал.

– Ну ведь не знают же, синьор?

– Кто тебя сюда поставил, Альвизе? – спросил Брунетти.

– Там в офисе список, синьор; мы сюда ходим по очереди.

– Когда тебя сменят?

Альвизе сунул комикс на стул и посмотрел на часы:

– В шесть, синьор.

– Кто тебя сменяет?

– Не знаю, синьор. Я только на свои назначения смотрю.

– Так вот, я тебе предписываю не уходить с места, пока не освободишься.

– Да, синьор. То есть нет, синьор.

– Альвизе, – Брунетти так придвинул к нему лицо, что почуял острый запах кофе и граппы в дыхании полицейского, – если я приду сюда и увижу, что ты опять сидишь и читаешь или тебя нет перед дверью, – тебя уволят из полиции с такой скоростью, что ты даже не успеешь объясниться со своим профсоюзным деятелем.

Альвизе открыл рот, собираясь возразить, но Брунетти оборвал его:

– Одно слово, Альвизе, только одно слово – и с тобой покончено.

Повернулся и ушел.

Чтобы рассказать Паоле, что название «Опус Деи» вошло в его расследование, он выждал время – после ужина. Он поступил так не потому, что не уверен был в ее осмотрительности, – просто опасался ее реакции с неизбежными пиротехническими эффектами. И все это наступило – гораздо позже ужина, когда Раффи пошел к себе доделывать греческий, а Кьяра читать. Но из-за того, что задержался, он не стал менее взрывоопасным.

– «Опус Деи»? «Опус Деи»?! – Первый залп пронесся по гостиной оттуда, где Паола сидела, пришивая пуговицу к его рубашке, и угодил в Брунетти, разлегшегося на софе, с ногами на низком столике.

– «Опус Деи»? – снова воскликнула она – а вдруг дети не слышали. – Эти дома престарелых путаются с «Опус Деи»?! Неудивительно, что старики умирают! Возможно, их убивают, чтобы употребить их деньги на обращение дикарей язычников в лоно матери-церкви.

Двадцать лет жизни с Паолой приучили Брунетти к экстремизму ее в основных позициях.

А еще – к тому, что, если речь заходит о церкви, она тут же раскаляется добела и редко сохраняет рассудок. И никогда не ошибается.

– Не знаю, замешаны ли они тут, Паола. Мне известно только то, что сказал брат Мьотти: ходят разговоры, что священник там состоит.

– И что, этого недостаточно?

– Для чего?

– Чтобы арестовать его.

– За что его арестовать, Паола? За то, что он не согласен с тобой в религиозных вопросах?

– Ты со мной не умничай, Гвидо! – пригрозила она, предъявляя иголку, – вот, мол, как серьезна.

– Я и не умничаю. Даже не пытаюсь. Не могу я пойти и арестовать священника из-за слуха, что он принадлежит к религиозной организации. – По представлению Паолы о справедливости большего свидетельства преступления и не нужно, он понимал это, но говорить не решался – время неподходящее.

Из ее молчания явствовало: вынуждена принять справедливость того, что он сказал, но самого факта не приемлет. Об этом свидетельствовала энергия, с которой она всаживала иглу в манжету его рубашки.

– Ты же знаешь этих жадных до власти головорезов, – наконец высказалась она.

– Это может быть правдой. Знаю, что многие в это верят, но у меня нет ни одного непосредственного свидетеля.

– Ой, Гвидо, да все знают про «Опус Деи»!

Он сел прямее и скрестил ноги:

– Не уверен, что знают.

– Что?! – Она метнула в него сердитый взгляд.

– Ну, думаю, так: все убеждены, что знают про «Опус Деи». Но, в конце концов, это тайное общество. Сомневаюсь, что кто-либо вне организации много знает о ней или о них. Или по крайней мере не знают правды.

Брунетти наблюдал за ней – обдумывает: иголка замерла в руке, а сама уставилась на рубашку. В вопросах религии Паола весьма свирепа, – все же человек науки, вот как таковой сейчас и воспринимает то, что он ей преподносит.

– Может, ты и прав. – Она скорчила рожицу. – Но не странно разве, что о них так мало известно?

– Я лишь сказал, что это тайное общество.

– Мир полон тайных обществ, но большинство из них не более чем шутка: масоны, розенкрейцеры, все эти сатанистские культы, которые процветают у американцев… Но люди правда боятся «Опус Деи». Так, как боялись СС и гестапо.

– Паола, ты же не скажешь, что это крайность?

– Знаешь ведь, что я не могу разумно относиться к этой теме, так и не жди, ладно?

Оба замолчали; потом она заговорила снова:

– Но в самом деле странно: как это они сумели создать себе такую репутацию и остаться совершенно секретными. – Отложила рубашку и воткнула иголку в подушечку. – Чего они хотят?

– Прямо как Фрейд, – засмеялся Брунетти, – чего хотят женщины?

Она весело приняла эту шутку: презрение к Фрейду, ко всем его работам и помпезности – часть того интеллектуального клея, что держал их вместе.

– Нет, ну правда – как ты думаешь, чего они на самом деле хотят?

– Сам не знаю, – пришлось признать Брунетти. Потом, после некоторого размышления, ответил:

– Наверное, власти.

Паола моргнула несколько раз и покачала головой:

– Меня всегда пугает мысль, что кому-то она нужна.

– Это потому, что ты женщина. Это то самое, про что женщины не верят, что этого хотят. А мы верим.

Она подняла глаза с полуулыбкой – опять шутит? Но он с серьезным видом продолжал:

– Да нет, я не шучу, Паола. Не думаю, что женщины понимают, как важно для нас, мужчин, получить власть. – И увидев, что она собирается возразить, поспешил это предупредить: – И это не имеет ничего общего с завистью трутня. Ну, по крайней мере не думаю, что имеет, – знаешь, ощущение, что мы неадекватны, потому что не рожаем детей и должны как-то по-другому устраиваться.

И замолчал – раньше никогда такого не говорил вслух, даже Паоле.

– Может, все дело в том, что мы крупнее и способны расталкивать других.

– Это ужасное упрощение, Гвидо.

– Знаю. Но это не значит, что оно неверно.

Она снова покачала головой.

– Просто не могу понять. В конце мы все равно станем старыми, слабыми и, сколько бы власти ни имели, все равно ее утратим.

Брунетти вдруг заметил, как похоже на Вьянелло она говорит: сержант доказывал, что материальное богатство – иллюзия, а теперь жена рассказывает ему, что и власть не более реальна. И что это дает ему, вульгарному материалисту, впряженному между двух анахоретов?