– И это говоришь ты, считающая себя феминисткой? Не дай мне бог услышать, что феминистки говорят о тех, которые живут одни.

– Вот это я и имею в виду, Гвидо. Все равно – женщины или мужчины. – И ничуть не опасаясь возражений, продолжала сыпать кукурузную муку в кипящую воду, тихонько помешивая. – Оставь людей надолго одних, и все, что они смогут – сплетничать друг о друге. А еще хуже, когда не на что отвлечься.

– На что-то вроде секса? – Это он попробовал ее шокировать или хотя бы насмешить.

– Особенно – если нет секса.

Она наконец перестала добавлять кукурузную муку, а Брунетти стал обдумывать то, что они сейчас тут наговорили.

– Помешай, а, пока я соберу на стол? – Отошла, освободив ему место у плиты и протянув деревянную ложку.

– Я лучше накрою на стол. – И открывая буфет стал не торопясь доставать оттуда тарелки, стаканы, ложки и вилки. – А салат будет?

Когда Паола кивнула, он вытащил четыре салатные чашки и поставил на стойку.

– Что на десерт?

– Фрукты.

Он достал еще четыре тарелки, сел на свое место и взял стакан; отпил.

– Ладно, может, это был несчастный случай и не исключено – совершенно случайно о ней дурно говорят в доме престарелых. – Поставил стакан и налил еще вина. – Ты так думаешь?

Она еще разок помешала поленту и положила деревянную ложку поперек кастрюли.

– Нет, я думаю, кто-то пытался ее убить. И кто-то запустил эту историю про деньги. Все, что ты когда-либо рассказывал мне о ней, свидетельствует: невозможно, чтобы она крала или лгала. И сомневаюсь, что те, кто знают ее, поверят в это. Только если эта история исходит от кого-то облеченного властью. – Она взяла его стакан, отпила и поставила на место. – Забавно, Гвидо, что я сейчас слушала то же самое.

– Что «то же самое»?

– В «Цирюльнике», замечательная ария – только не перебивай меня и не говори, что там полно таких. Я о той, где этот, как его… Дон Базилио, учитель музыки, говорит о клевете, о том, как она разрастается и как в конце концов тот, кого оболгали… – и Паола ошеломила Брунетти, пропев последние слова басовой арии богатым сопрано: – «Avvilito, calpestrato, sotto il pubblico flagello per gran sorte va а сrераr» [26]

Она еще не допела, а дети уже торчали в кухонных дверях, глядя в изумлении на мать. Когда Паола замолкла, Кьяра выпалила:

– Мама, а я и не знала, что ты так поешь!

Паола посмотрела не на дочь, а на мужа и ответила:

– Всегда есть что открыть для себя в людях, которых вроде бы хорошо знаешь.

К концу трапезы всплыла тема школы, и с неизбежностью перехода дня в ночь Паола спросила Кьяру про уроки религии.

– Я бы не стала на них ходить. – И Кьяра взяла яблоко из вазы с фруктами в середине стола.

– И почему вы не разрешаете ей не ходить туда?! – вмешался Раффи. – Все равно пустая трата времени.

Паола оставила его высказывание без внимания.

– Почему ты так говоришь, Кьяра?

Та лишь пожала плечами.

– Уверена, что у тебя есть дар речи, Кьяра.

– Ой, хватит, мам! Когда ты начинаешь говорить со мной таким тоном, я уже знаю – ты не станешь слушать ничего, что я скажу.

– И что же это за тон, позвольте узнать? – осведомилась Паола.

– Вот этот самый! – отбрила Кьяра.

Паола безмолвно обратила взор на мужскую часть семьи в поисках поддержки – недозволенная атака со стороны младшего чада, – но встретила столь же молчаливое суровое осуждение. Кьяра, пригнувшись, чистила яблоко, кожуру снимала единой полоской, ее уже хватило бы, чтобы протянуть через стол.

– Извини, Кьяра, – проговорила Паола.

Та метнула на нее взгляд, удалила остаток кожуры, отрезала кусок яблока и положила на ее тарелку.

Брунетти решил – время возобновить переговоры:

– Почему ты не хочешь ходить на занятия, Кьяра?

– Раффи правильно говорит: трата времени. Я запомнила весь катехизис в первую неделю, и все, что мы делаем, – рассказываем его наизусть, когда он нас спрашивает. Скучно – лучше почитала бы или сделала другие уроки. Но хуже всего – он не любит, когда мы задаем вопросы.

– Какого рода вопросы? – Он как раз получил последний кусок яблока, а Кьяра взяла чистить другое.

– Ну, сегодня, – она сосредоточила внимание на ноже, – он говорил, что Бог – наш отец, и все повторял: «Он», «Его» и так далее. И я подняла руку и спросила: Бог – дух или нет. Он сказал – да, дух. Тогда я спросила, правильно ли, что дух отличается от человека потому, что у него нет тела, он нематериален. Он согласился; а я задала вопрос: как Бог может быть мужчиной, если он – дух и у него нет ни тела, ничего.

Брунетти над опущенной головой Кьяры бросил взгляд на Паолу – опоздал: на лице ее нет и следа торжествующей улыбки.

– И что сказал падре Лючано?

– Ой, он прямо набросился на меня. Сказал – я что-то из себя изображаю. – Посмотрела на него, забыв о яблоке. – Но я ничего не изображаю, – правда, хотела узнать. Не понимаю этого: в смысле – Бог не может быть сразу и тем и тем, разве… – Поймала себя на том, что чуть не использовала обсуждаемое местоимение. – Разве это возможно?

– Не знаю, ангел мой, с тех пор как я это все учил, прошло много лет. Думаю, Бог может быть всем, чем захочет. Он, видимо, настолько велик, что наши мелочные правила насчет реальности вещества и нашей крохотной вселенной ничего для него не значат. Ты об этом не думала?

– Нет, не думала. – Она отодвинула свою тарелку, поразмыслила. – Наверно, такое возможно. – Опять пауза на раздумья. – Можно я пойду делать уроки?

– Конечно. – Он протянул руку и взъерошил ей волосы. – Если будут затруднения с математикой, серьезные, – приноси мне.

– А что ты сделаешь, папа, – расскажешь мне, что не можешь помочь, потому что с тех пор, как ты учился в школе, математика стала совсем другой? – со смехом спросила Кьяра.

– Разве не так я всегда поступаю с твоей домашней работой по математике, дорогая?

– Да. Наверно, ты и не можешь иначе?

– Боюсь, что так. – И он откинулся на спинку стула.

Вечером Брунетти посвятил себя чтению ранних отцов церкви – форме досуга, которой обычно не слишком увлекался. Однако вторжение религиозной темы в личную и в профессиональную жизнь не в его силах предотвратить. Начал с Тертуллиана, но немедленно возникшая неприязнь к этому напыщенному пустословию заставила его перейти к писаниям Святого Бенедикта. Тут он набрел на такой пассаж: «Муж, коего ведет неумеренная любовь, столь страстно соединяющийся со своей женой, что даже если бы она не была женой ему, а он все равно хотел бы ее иметь, творит грех».

– «Иметь»? – произнес он вслух, поднимая глаза от страницы и надеясь воздействовать на Паолу – сидит подле него, почти засыпает над заметками к уроку, который ей предстоит завтра провести.

– А-а-а?… – вопросительно протянула она.

– И мы позволяем этим людям обучать наших детей?!

Он прочел ей этот текст и скорее почувствовал, чем увидел ее реакцию.

– Что это значит? – решил уточнить он.

– Это значит, что, если людей посадить на диету, они будут думать о еде. Заставлять бросить курить – все мысли о сигаретах. Мне кажется, логично так: скажите человеку, что не должен заниматься сексом, – станет одержим этим предметом. А тогда – давайте ему возможность учить других, как жить половой жизнью… и не оберетесь неприятностей. Вроде как слепой учит истории искусств.

– Почему ты никогда мне ничего такого не говорила? – спросил он.

– Мы же условились, и я обещала: никогда не вмешиваюсь в религиозное обучение детей.

– Но это же сумасшествие! – Он хлопнул рукой по страницам раскрытой книги.

– Конечно, сумасшествие, – ответила она совершенно спокойно. – Но разве большее, чем основная часть того, что они видят и читают?

– Не знаю, о чем ты.

– Мадонна, секс-клубы, секс по телефону… перечислять можно без конца. Это всего лишь обратная сторона той же медали, явления, породившего того маньяка, который это написал. – Показала на книгу в его руках. – И там и там секс превратился в навязчивую идею. – И Паола вернулась к своему.