— Чтобы прочитать вашу автобиографию, мне придется взять ее с собой, — сказала Ларин.

— Хорошо, но только вы ее берегите.

— Ну конечно же, я буду обращаться с ней бережно.

— Я ощущаю ее как часть себя самого, как нечто незаменимое и неповторимое.

— А вот я могу вам ее повторить, — сказала Ларин и сама рассмеялась своей шутке. — В смысле, что я могу снять с нее фотокопию. Тогда вы получите оригинал обратно, а я буду работать по копии.

— Вот-вот, — кивнул я, — именно это они со мной и сделают. С меня снимут фотокопию. С той единственной разницей, что я не получу оригинала назад. Мне дадут эту самую копию, а оригинал будет стерт безвозвратно.

— Питер, но я же просто пошутила.

— Я понимаю, но вы заставили меня задуматься.

— А может, вы все-таки передумаете и заполните мой вопросник? Если у вас нет полного доверия к собственной рукописи…

— Да нет, — сказал я, — дело совсем не в недоверии. Я живу согласно тому, что я написал, поскольку я есть то, что я написал.

Я закрыл глаза и снова от нее отвернулся. Мне вспомнилась одержимость, с какой я все это писал и переписывал, вспомнилось жаркое лето и зеленые, теряющиеся в дымке холмы. В частности, мне вспомнилось, как однажды вечером, сидя на веранде виллы, арендованной мною у Колана, я сделал для себя потрясающее открытие, что любое вспоминание неполно и что творческое воссоздание прошлого выявляет истину более высокую, чем самая совершенная память. Жизнь может быть описана на языке метафор, именно это и были упомянутые мною шаблоны. Фактические подробности, касавшиеся, к примеру, моего детства, представляли мало интереса, но с точки зрения метафорической, взятые как образчики взросления и познавания, они стали гораздо выше и значительнее. Касавшиеся меня как часть моего личного опыта, они касались также и более объемных пластов опыта общечеловеческого, как их неотъемлемая часть. Ограничься я банальным повествованием, перебором запомнившихся мне подробностей, мое освещение своей собственной жизни было бы односторонним.

Я не мог выделить себя из контекста, а потому стал в своей рукописи целокупностью, описав и свою жизнь, и то, какя ее проживаю.

Так что мне ли было не знать, что любые ответы на этот вопросник будут не более чем полуправдами. В буквальных ответах на буквальные вопросы нет места для подробностей, для метафор, для повествования.

— А вы знаете, что уже четвертый час? — спросила Ларин, взглянув на часы. — Обед вы уже пропустили, а после четырех вам есть нельзя.

— А где тут можно сейчас поесть?

— В столовой. Скажите санитаркам, что вы завтра ложитесь на операцию, и они сами решат, что вам дать.

— А где Сери? Больно уж долго ее нет.

— Я попросила ее не возвращаться раньше пяти.

— Но я хочу, чтобы ночью она была здесь.

— Это уж вы с ней сами решите. Но только имейте в виду, что к тому времени, как вы отправитесь в клинику, ее здесь быть уже не должно.

— Но потом-то, — встревожился я, — потом-то я смогу ее увидеть?

— Конечно сможете. Она ведь нужна не только вам, но и мне. — Ларин уже засунула мою рукопись под мышку, собираясь уходить, но теперь она снова положила ее на стол. — Хотя, с другой стороны, много ли она знает о вас, о вашей жизни?

— Мы разговаривали с ней, пока плыли сюда, и каждый из нас говорил в основном про себя.

— Послушайте, у меня появилась мысль, — сказала Ларин, пододвигая рукопись ко мне. — Мне некуда, в общем-то, спешить, я прочитаю все это потом, когда вы, будете в клинике. А сегодня пусть почитает Сери, и вы с ней все обсудите. Чем больше она про вас узнает, тем лучше. Это может оказаться очень важным.

Я взял рукопись, глубоко скорбя об этом нежданном и непрошеном вторжении в мою личную жизнь. Описывая себя, я выставил себя напоказ, в рукописи я был все равно что голый. Я не обелял себя и не оправдывал, я стремился к максимальной честности и даже сам зачастую дивился своей неприглядности. Поэтому еще пару недель назад сама уже мысль показать написанное кому-нибудь постороннему была для меня абсолютно неприемлемой. А теперь мою рукопись прочитают две почти незнакомые мне женщины, прочитают и будут знать обо мне не меньше, чем знаю я сам.

Но в то же самое время, как я скорбел об их грядущем вторжении в мое «я», некоторая моя часть это вторжение приветствовала. В их интерпретации, возвращенной позднее мне, я снова стану самим собой.

После того как Ларин ушла, я сходил в столовую и получил дозволенный мне предоперационный обед. Приговоренный к операции съел легкий салатик, лишь обостривший его голод.

Сери появилась под вечер, уставшая от жары и долгих прогулок. Она успела уже где-то поесть, в чем тоже угадывался отблеск предстоящего. Наша недолгая связь была уже нарушена: мы провели день порознь, пообедали порознь и в разное время. А дальше наши жизни и вовсе пойдут в совершенно различных ритмах. Я рассказал ей о том, что случилось за день, о том, что я узнал.

— И ты им поверил? — спросила Сери.

— Сперва не поверил, а сейчас верю.

Сери коснулась моего лица, тронула мои виски кончиками пальцев.

— Они боятся, что ты скоро умрешь.

— Они надеются, что я не буду с этим слишком спешить, — ухмыльнулся я. — Отрицательно скажется на их реноме.

— Тебе нельзя перевозбуждаться.

— И что бы это могло значить?

— Сегодня спим отдельно.

— А при чем тут это? Доктор и слова не сказал мне про секс.

— Он не сказал, зато я говорю.

Сери меня поддразнивала, но как-то все менее энергично, и я ощущал растущую в ней тишину. Она вела себя так, как то принято у родственников больного, прикрывающих свой страх перед будущей операцией дурацкими шуточками про судно да клизму, клизму да судно.

— Сери, — сказал я, — Ларин хочет, чтобы ты помогла в реабилитации.

— Да бог с ней, с Ларин, сам-то ты как?

— Я и вообще не понимаю, как тут можно обойтись без тебя. Ведь поэтому ты со мной и приехала, верно?

— Ты прекрасно знаешь, почему я здесь.

Она меня обняла, но тут же резко отодвинулась и опустила глаза.

— Нужно, — сказал я, — чтобы ты тут одну вещь прочитала. Прямо сегодня, так просила Ларин.

— А что там такое?

— Мне не хватает времени, чтобы ответить на весь ее вопросник, — сказал я, сознательно отклоняясь от правды. — Но случилось так, что какое-то время назад я написал автобиографию. Ларин посмотрела и сказала, что использует этот текст при реабилитации. Хорошо бы, чтобы ты его прочитала, и мы успели бы потом поговорить.

— А эта твоя автобиография, она длинная?

— Не то чтобы очень. Двести с чем-то машинописных страниц. Да ты быстро справишься.

— А где она?

Я взял рукопись, так и лежавшую на столе, и отдал ее Сери.

— А почему ты не хочешь попросту со мной поговорить, как все эти дни на корабле? — Она держала рукопись за самый край так, что листы распушились веером. — Я же чувствую, что это нечто такое, ну, написанное только для себя, нечто сугубо личное.

— Дело в том, что именно она, эта автобиография, будет использована при реабилитации.

Я пустился, было объяснять, что подвинуло меня писать автобиографию, и что я пытался ею выразить, но Сери уже перебралась на другую кровать и приступила к чтению. Она листала страницы с такой скоростью, словно просто скользила по ним глазами, и я даже начал задаваться вопросом, много ли удастся ей понять при таком поверхностном чтении.

Я молча смотрел, как Сери пробирается через первую главу, долгий предуведомительный пассаж, где я описывал свою дилемму, свои несчастья и свои мотивы к подробному изучению собственной личности. Затем Сери взялась за вторую главу; я следил за ней, не отрывая глаз, и увидел, как она задержалась на первой странице, немного подумала и перечитала первый абзац. И снова заглянула в первую главу.

— Можно, я спрошу тебя одну вещь? — сказала она.

— А почему ты остановилась?

— Я тут не все понимаю. — Сери отложила прочитанные листы. — Ты же вроде бы говорил, что родом из Джетры?