— А это надолго затянется? — спросил я у Ларин.

— Недели две, максимум три. После завтрашней операции вам дадут немного отдохнуть. Как только врачи решат, что вы достаточно оправились, вам начнут вводить ферменты.

— Ненавижу уколы, — поморщился я.

— Никто вас колоть не будет. Здесь применяют другие, более щадящие методы введения препаратов в организм. Да и в любом случае вы не будете осознавать, что вас лечат.

— Вы хотите сказать, я буду под наркозом? — ужаснулся я.

— Нет, но после первых инъекций вы придете в полубессознательное состояние. Звучит немного угрожающе, но пациенты в большинстве своем определяют это состояние как приятное.

Мне очень не хотелось расставаться с сознанием. В возрасте двенадцати лет меня сшиб с велосипеда один местный хулиган, что привело к сотрясению мозга и ретроспективной амнезии продолжительностью в три дня. Утрата этих трех дней была главной загадкой моего детства. Хотя я пробыл без сознания не более получаса, по возвращении к действительности в моей памяти образовалось слепое пятно. Когда я вернулся в школу, щеголяя огромным синяком под глазом и шикарно забинтованной головой, мне пришлось лицом к лицу столкнуться с тревожным и непонятным фактом, что последние трое суток все-таки существовали, более того, что и я в них существовал. Были в них уроки и игры, были, по всей видимости, споры и разговоры, только вот я ничего о них не помнил. Все эти дни я отчетливо воспринимал мир, ощущал непрерывность памяти, ничуть не сомневался в своем существовании и в своей личности, а затем некое последовавшееим событие вчистую их стерло, точно так же, как когда-нибудь в будущем смерть сотрет и всю мою память. Это было мое первое соприкосновение с неким подобием смерти, и хотя мне было в принципе ясно, что во временной утрате сознания нет ничего особо опасного, всю дальнейшую жизнь я относился к ней с опасением, видел в памяти ключ к бытию. Я существую, пока я помню.

— Скажите, Ларин, а вы бессмертница?

— Нет.

— Значит, вы не можете сказать, что знаете эти процедуры по личному опыту.

— Я проработала с пациентами без малого двадцать лет. Это дало мне вполне приличный опыт, а ни на что большее я не претендую.

— И все же вы не можете сказать, что знаете, как чувствует себя пациент, — настаивал я.

— Прямо — не знаю, только опосредованно.

— Честно говоря, я дрожу перед перспективой лишиться памяти.

— Я это прекрасно понимаю. Именно на меня возложена обязанность помочь вам затем ее вернуть. К сожалению, вам неизбежно придется пожертвовать своей памятью в нынешнем ее виде.

— С чего бы такая неизбежность?

— Все очень просто. Чтобы обеспечить вам долголетие, мы должны остановить разрушение вашего мозга. В обычном смертном теле клетки мозга постоянно, тысячами в сутки отмирают и никогда не реплицируются, что приводит к постепенному угасанию всех ментальных способностей. Мы же запустим у вас механизм репликации этих клеток, так что, сколько бы вы ни прожили, ваши ментальные способности ничуть не уменьшатся. Вот только при запуске репликации новая для мозга клеточная активность приведет к почти полной амнезии.

— Вот-вот, — кивнул я, — именно это меня и пугает. Ускользающее сознание, забытая жизнь, разрыв непрерывности.

— Вы не ощутите и не испытаете ровно ничего страшного, ваше состояние будет сродни долгому, непрерывному сну. Вы увидите массу эпизодов из своей жизни, припомните поездки и путешествия, вам будет казаться, что вы разговариваете с людьми, что вы ощущаете прикосновения, испытываете эмоции. Ваш мозг будет отдавать то, что в нем содержится, то есть вашу собственную жизнь.

Контакт утрачен, сознание умирает. Добро пожаловать в призрачный мир, где нет иной реальности, кроме сна.

— А когда я очнусь, вся память об этом исчезнет.

— Почему вы так думаете?

— Я только повторяю то, что говорят врачи. Они считают, что такая надежда придает людям уверенность.

— В общем-то, это верно. Вы проснетесь здесь, в этом коттедже. Рядом с вами буду я и ваша подруга, Сери.

Я хотел увидеть Сери. Я хотел, чтобы Ларин ушла.

— Но у меня, — сказал я, — не будет памяти. Мою память разрушат.

— Ее можно будет заменить. Это моя обязанность. Сон исчезнет, останется пустота. Затем вернется жизнь в обличье этой терпеливой, с холодными глазами женщины, которая будет заполнять меня моими воспоминаниями, как рука, пишущая слова на чистом белом листе.

— Ларин, — сказал я, — как могу я знать, что буду потом тем же самым? Почемуя буду тем же самым?

— Потому что ничто в вас не изменится, только добавится способность к долгожительству.

— Но ведь я есть то, что я помню. Отберите у меня это,и я не смогу уже больше стать тем, чем был.

— Питер, я восстановлю вашу память, я прошла специальную подготовку и знаю, как это делается. Но сперва вы должны мне помочь. — Она положила на стол толстую, роскошно переплетенную папку. — У нас не так много времени, как обычно, но я надеюсь, что за вечер вы управитесь.

— Дайте-ка мне взглянуть.

— Вы должны быть максимально откровенны, — сказала Ларин, передавая мне папку. — С объемом не стесняйтесь. Не хватит бумаги — возьмите в столе, там ее сколько угодно.

Тяжелая папка предвещала часы напряженной работы. Первая, титульная, страница была отведена моему имени и адресу, потом шли вопросы про школу, потом — про друзей, любовь и секс. Безумное множество вопросов, сформулированных, как я заметил, весьма продуманно, так, чтобы побудить меня к откровенности. Не в силах читать, я бегло перелистнул вопросник; слова плыли у меня в глазах и размывались.

Впервые с того момента, как мне был вынесен смертный приговор, я ощутил позыв к мятежу. Я не собирался отвечать на их вопросы.

— Мне эта штука ни к чему, — сказал я Ларин и швырнул вопросник на середину стола. — У меня уже написана автобиография, и добавить к ней нечего.

— Питер, вы не забыли, что сказал доктор? Если вы не будете во всем нам содействовать, вас сегодня же выставят с острова.

— Я готов вам содействовать, но отвечать на эти вопросы не буду. У меня и так все уже написано.

— Где написано? Вы можете мне показать?

Моя рукопись так и лежала на кровати; я взял ее и без слов, глядя куда-то в сторону, передал консультантке. За те краткие секунды, пока я касался рукописи, она успокоила меня и приободрила, как осязаемая связь с тем, чему вот-вот предстояло стать моим утраченным прошлым.

Было слышно, как Ларин перелистнула первую страницу, вторую, а когда я снова поднял глаза, она уже бегло просматривала третью или четвертую. Заглянув напоследок в конец, она отложила рукопись в сторону.

— Когда вы все это писали?

— Два года тому назад.

— И все-таки мне не нравится, что без вопросника, — сказала Ларин, задумчиво глядя на мой драгоценный опус — Откуда мне знать, что там не упущено ничего существенного?

— Ну это же риск скорее для меня, чем для вас. А чего вы, собственно, боитесь? — удивился я. — Я-то не боюсь, да и не пропущено там ничего.

Я рассказал ей, как писалась моя автобиография, как я поставил перед собою задачу отразить на бумаге всю правду во всей ее полноте.

— Но здесь же нет конца, — возразила Ларин и снова взглянула на последнюю страницу. — Вы про это помните?

— Мне помешали дописать, но это, собственно, и не важно. Ведь это была последняя фраза, я несколько раз пытался ее закончить, но не заканчивал, потому что так даже лучше.

Ларин молчала, взглядом выматывая из меня последние комментарии. Некоторое время я сопротивлялся, но потом был вынужден добавить:

— Она не закончена, потому что и жизнь моя не закончена.

— Но если вы писали ее два года назад, что было потом?

— Вот в чем вопрос, да? — И снова это тяжелое, набрякшее ожиданием молчание, и снова мне недостало сил ему сопротивляться. — Работая над автобиографией, я обнаружил, что моя жизнь структурирована по ограниченному набору неких шаблонов, и все, что бы я ни делал, неизбежно укладывается в один из них. С того времени, как я кончил писать, мое наблюдение лишь подтвердилось, а два последних года не добавили к общей картине ровно ничего, кроме разве что мелких деталей.