И она быстро устремляется к дверям, чтобы он не успел сделать ей больно.

Антуан, возвращаясь домой пешком, пребывает в унынии по двум причинам: во-первых, потому, что наступила оттепель и грязная мостовая хлюпает под ногами, будто мокрая тряпка; во-вторых, потому, что раздражённый патрон назвал его «скрипичным мастером мумий…».

Охваченный тягостными мыслями, Антуан входит в прихожую бесшумно, не мурлыкая, как обычно, весёлую песенку, не уронив ни одного зонтика с вешалки… Он распахивает дверь гостиной без предупреждения и застывает в изумлении: Минна спит на канапе, обтянутом белой тканью в цветочек…

Она спит? Но почему? Она положила шляпку на стол, перчатки бросила на жардиньерку, а муфта её, упавшая в ногах, похожа на котёнка, свернувшегося клубком в тени…

Она спит… Как непривычен для Минны этот беспорядок, этот усталый сон неудачницы, потерпевшей очередное поражение! Он подходит ближе: она заснула, упёршись головой о сухую спинку дивана, и блестяще-металлическая волна волос укрыла ей плечо… Он наклоняется с бьющимся сердцем, взволнованный тем, что стоит рядом, испытывая смутный страх и стыд, будто вскрыл чужое письмо… Как печально спит его обожаемая девочка! Лоб слегка нахмурен, уголки губ скорбно опущены, а тонкие ноздри вдруг расширяются, с силой вдыхая воздух… неужели из этих закрытых глаз сейчас хлынут слёзы?

«Что в ней изменилось? – думает Антуан с испугом. – Это совсем другая Минна! Откуда она пришла такая усталая и такая грустная? Её сон полон отчаяния, и никогда я не чувствовал такой отчуждённости, никогда она не была такой далёкой от меня… Неужели она снова начнёт лгать?..»

Ибо ложью является уже и эта изнурённая дремота, это незнакомое выражение лица, которое, стало быть, от него скрывали… Он отступает на шаг назад. Минна пошевелилась. Руки её слегка вздрагивают, словно лапы собаки, бегущей за кем-то во сне, и она вдруг резко садится, смятенно глядя прямо перед собой:

– Это вы? Говорите же? Это вы?

Антуан смотрит на неё пристально:

– Это я, Минна. Я только что вернулся. Ты спала… Отчего ты говоришь мне «вы»?

Матово-бледная Минна вспыхивает до корней волос и, задохнувшись, поспешно набирает в грудь побольше воздуха:

– А, это ты! Какой дурной сон!

Антуан садится рядом с ней, всё ещё чувствуя неясную тревогу:

– Так расскажи мне этот дурной сон!

Она улыбается дерзкой улыбкой женщины, сознающей свою власть, и откидывает назад выбившуюся светлую прядь волос:

– Нет уж, спасибо! Я не хочу пугаться ещё раз!

– Я с тобой, моя Минна, бояться нечего, – говорит Антуан, обнимая её и накрывая почти целиком своими большими руками.

Но она, засмеявшись, ускользает от него и начинает танцевать, всё ещё подрагивая, чтобы согреться, чтобы проснуться, чтобы забыть ужасный сон – лежащего на красном ковре мальчика, белокурого, обнажённого и бездыханного…

Сегодня воскресенье – день, нарушающий привычный недельный ритм, не похожий на все прочие дни. По воскресеньям Антуан – полюбивший музыку с тех пор, как занялся реставрацией «барбитос», – водит Минну на концерты.

Минна, по правде говоря, не сумела бы объяснить, отчего она так зябнет по воскресеньям. Она усаживается в зале, стуча зубами от холода, и музыка не согревает её, потому что она слушает слишком напряжённо. Чуть наклонившись вперёд, засунув руки в муфту, она слушает музыку, не сводя глаз с дирижёра, будто по мановению руки Шевийяра или Колона вдруг поднимется занавес и начнётся таинственное действо, которое скрыто в чудесных звуках, но которое никому не дано увидеть… «Увы, – вздыхает Минна, – отчего ни в чём нет совершенства? Это бесконечное ожидание, словно слёзы, подступившие к глазам… но развязки нет!»

В это серое оттепельное воскресенье Минна одевается в серое платье из бархата цвета потускневшего серебра, с пелериной из чернобурки. Из-под шляпки, увенчанной тёмными перьями, сверкают её волосы, укрывая затылок упругим золотым узлом. Стоя в своём будуаре перед зеркалом Бро, отражающим её в разнообразных ракурсах, она с удовлетворением произносит:

«Пожалуй, я близка к идеалу светской женщины».

Затем она отправляется к мужу, ибо не может отказать себе в удовольствии поворчать на него. Сознание собственного совершенства делает её требовательной. Антуан одевается в маленькой комнатке – рядом с кабинетом и курительной, в дальнем крыле дома. Таково было желание Минны, которая не терпит «мужского барахла», равно как и нижнего белья – всё это такое некрасивое и такое шершавое на ощупь. «Если бы можно было, – говорит она, – хотя бы бантиков нашить на кальсоны и фланелевые жилеты, чтобы они выглядели пристойно, сложенные в шкафу!»

Антуан, получивший хорошую закалку в коллеже, одевается быстро и бесшумно.

– Что ты возишься? – ворчит маленькая серебристая фея.

Он обращает к ней бородатое озабоченное лицо, посверкивая белками чёрных глаз доброго авантюриста:

– А, Минна! Застегни мне левую манжету.

– Не могу, я в перчатках.

– Ты могла бы и снять…

Он, впрочем, не настаивает больше, всё такой же насупленный и встревоженный. Минна любуется собой перед старым трюмо, сосланным в эту отдалённую комнату, а потому заманчивым: всегда можно обнаружить что-то новое, вглядываясь в незнакомое зеркало…

Она вдруг начинает петь звонким и чистым голоском маленькой девочки:

Антуан ошеломленно поворачивается к ней.

– Что это такое?

– Это? Да просто песенка.

– Кто тебя научил?

Она задумывается, приставив палец к виску, и вдруг вспоминает, что эту грубоватую считалку мурлыкал, забавляясь с ней, её первый любовник-практикант. Забавное воспоминание… И она отвечает смеясь:

– Не знаю. Когда я была маленькой… Наверное, Селени напевала это на кухне…

– Удивительно, – говорит Антуан с серьёзностью, которой, конечно, не заслуживает подобный пустяк. – Отчего же я никогда не слыхал этого от Селени, хотя видел её почти так же часто, как ты…

Минна беззаботно машет рукой:

– Что ж тут странного? Послушай, уже почти два часа, а в воскресенье так трудно поймать фиакр…

В карете Антуан сидит молча, и брови его хмурятся в прежней невысказанной тревоге. Минна же ощущает потребность утешать и советовать:

– Мой бедный мальчик, что будет с тобой в жизни, если ты за два дня не можешь переварить глупую шутку об этих твоих… ах да, «барбитос»! Велика важность! Дай Бог, чтобы ты не знал других огорчений…

Она так комично, по-матерински, вздыхает, что мрачность Антуана мгновенно обращается в пылкую нежность, и, поднимаясь по лестнице Шатле, он уже полностью обретает агрессивную гордость мужчины, шествующего рука об руку с прелестным созданием.

– Смотри, Антуан, Ирен Шолье… вон там, в ложе, со своим мужем…

– И с Можи. Неужели он волочится за ней?

– Почему бы и нет? – дерзко произносит Минна. – За мной он тоже волочится.

– Не может быть!

– Ещё как может! В тот вечер у Шолье… Да если бы я только захотела…

– Тише, прошу тебя! Ты же не хочешь, чтобы все это слышали? Значит, Можи осмелился тебе… тебя…

– О, Антуан, давай обойдёмся без семейных сцен… тем более из-за Можи! Право, он того не стоит… И вообще помолчи, Пюньо уже стоит за пюпитром.

Он умолкает. В сущности, ему плевать на Можи. Причина обуревающей его тревоги заключена в Минне – в одной лишь Минне. Конечно, он знает – Господи, да он просто уверен! – что жена не делает глупостей; он боится только, что она вновь начнёт лгать, что опять расцветут те сады порочной фантазии, где блуждало детство этой таинственной девочки…

– Смотри, маленький Кудерк, – говорит он рассеянно.

Лишь зрачки Минны дрогнули: