– Должно быть, я чего-то не знаю, Анни. А ведь когда-то вы мне доверяли.

Я намеренно преувеличиваю – Анни никогда особенно не раскрывалась. Однако мой упрёк достигает цели:

– Я бы рассказала вам всё, Клодина… но так много всякого, всякого, всякого!

Трижды повторив последнее слово, она трижды кивнула, склоняя голову всё ниже и ниже, будто пила из наклонённого кувшина.

– Тогда давайте только самое мерзкое…

Взгляд её снова становится медлительно-сладким, распутным, она не смотрит мне в глаза… потом сползает на пол, к моим ногам, не в силах бороться с потребностью в физическом унижении, с извечным женским стремлением в благоговении стать перед кем-нибудь на колени:

– Клодина, я всё попробовала, всё! И никто об этом не знает!

Она зарывается лицом в мои руки и ждёт… чего? что я буду её ругать? или в наказание заставлю до изнеможения читать молитвы? или что отпущу ей грехи?.. А я зубоскалю:

– Всё попробовали, говорите? А там особенно и пробовать нечего… Я часто размышляла, как, в сущности, мало разнообразия в любовных утехах.

Она поднимает растрёпанную голову: рот приоткрылся от удивления, даже глаза в тени снова кажутся синими:

– Мало разнообразия в лю… Ну вы, оказывается, и привереда!

В голосе Анни столько искреннего восхищения, преклонения перед «любовными утехами», что я покатываюсь со смеху…

– Поздравляю, Анни! Поздравляю вас… и, разумеется, его!

Она поднимается с колен, стоит и с видом скромницы затягивает пряжку на поясе, подкалывает свесившуюся на щёку чёрную прядь, наконец сокрушённо признаётся:

– Это не Он, Клодина.

– Вот как? Значит, Она?

В моей груди шевельнулась ядовитая змейка – а я-то считала, что она давно умерла… Но Анни отвечает:

– И не Она! Скорее… Они!

– «Они». Ну что ж!..

Я так растерялась, что больше ничего не могу выдавить из себя. Они! Сколько же их, интересно? Семь, а может, триста? Семейная пара или целый батальон? Они! В этом отношении меня не назовёшь общительной: я могу принадлежать только кому-то одному и потому испытываю нечто вроде уважения, некоторое преклонение перед недостижимым.

На мой глубокий вздох эхом отозвался… Тоби-Пёс – маленький бульдог так смешно и тяжко вздыхает, словно душу его теснит вселенская скорбь… Тоби-Пёс тактичен и тонко чувствует ситуацию. Глаза Анни повлажнели, она начинает нервно смеяться, и Тоби-Пёс тут же поднимает на нас глаза благочестивого негра с белоснежными белками… Наступает разрядка – Анни, захлёбываясь от смеха, падает в мои объятия.

– Я всё расскажу вам, Клодина!.. По крайней мере, всё, что я знаю.

– То есть как это, что вы знаете? Уж не лунатик ли вы?

– Нет… Только дайте я сначала возьму в руки вышивку, так мне будет проще.

Устроившись поудобнее в самой глубине необъятного кресла, я дожидаюсь, когда же начнётся увлекательная история. Прямо передо мной – склонённая голова Анни с птичьим хохолком, она отчётливо вырисовывается на фоне вызывающе пошлой кретоновой обивки, настолько откровенно пошлой, что это по-своему ободряет. Что-то слишком долго собирается с мыслями моя подружка: как бы не передумала, и я начинаю сама:

– В некотором царстве, в некотором государстве…

– В некотором царстве, в некотором государстве, – послушно повторяет она, – а точнее, в Баде, стояла гостиница, на берегу крохотной речки – к ней и подходить близко не разрешалось, лужайки вокруг каждое утро вылизывали даже не метлой, а мягкой щёткой… Жара ужасная, отовсюду музыка, каждый закуток ярко освещён, номера сверкают свежестью, в них искрится радость, а мне невесело. Ещё там была столовая столиков на тысячу, женщины в бриллиантах, мужчины как Тоби-Пёс: все в чёрном, а грудь ослепительно белая. И посреди этого блеска я, замарашка – что снаружи, что внутри… А надо вам сказать, за соседним столиком сидел молодой человек…

– Так, так!

– Он как-то поднял мой зонтик… Нет, началось не с этого! Один раз мы столкнулись на лестнице, и он сказал мне… Нет, тогда он ничего не сказал, но, в конце концов, можно и взглядом выразить довольно много, правда? ну и за столом тоже… Ой, Клодина, я сама не знаю, что говорю! Нет, мне ни за что не объяснить вразумительно… Получается так грубо, когда стараешься передать главное в нескольких словах…

От расстройства она запутала шёлковую нитку и вся взмокла.

– Ничего, ничего! Отбрасывайте детали – только основное!

Она чуть передохнула, перевела дыхание, похлопала глазами, пряча взгляд, и заговорила ещё тише:

– Ну хорошо! Значит, так… Однажды вечером он пришёл ко мне, а я даже имени его не знала. Ей-же-ей!.. Он был красив: смуглый, как я, и такой властный, что я сразу вспомнила Алена, ноги у меня подкосились – думала, упаду… Мне вдруг показалось, что всё вернулось на круги своя – судьба отомстила мне за побег и приготовила ярмо похуже прежнего…

– И как же дальше?

– Дальше, ну как бы вам сказать?.. Лишь только он коснулся меня рукой, я всё забыла, мне стало абсолютно безразлично, что я не могу даже назвать его по имени!.. Какие ужасные выражения он употреблял…

Она отвернулась, и я увидела, как напряглась её шея.

– А каким… гнусным вещам он меня научил, никто больше в мире этим не занимается… во всяком случае, мне так казалось… Он обращался со мной как…

– …как с уличной девкой…

– Да, именно… И я не возражала: я с головой окунулась в порок, словно я была не я, а бездушное тело, и оно всеми пятью чувствами, каждой своей порой упивалось грехом… Нет, вы только представьте себе, я ведь его почти не видела! Одного взгляда оказалось достаточно: простоват, но красив, зубы белоснежные, белки сверкают, рельефные мышцы, блестящие туго скрученные колечки волос – и я тут же закрыла глаза, чтобы ничто меня не отвлекало… Помню, один раз меня словно укачало, и я раскрыла глаза: я лежала поперёк кровати, свесившись головой к полу, так что увидела только сиденье кресла снизу и свою чёрную косу на ковре… И что он со мной в тот момент делал!..

– И вам не хватило любопытства поинтересоваться? Анни от стыда закрыла лицо руками, теперь она отводит ладони: в остекленевшей лазури радужки плавает чернильная точка зрачка – она смотрит сквозь меня, пытаясь поймать жгучее воспоминание…

– Видеть вовсе не обязательно, – устало шепчет она.

– Вот тут, Анни, я с вами не согласна. Заглянув в своё прошлое, я будто вижу наяву чёткий рисунок губ, которые прижимаются к моим губам…

– И что же было назавтра, Анни?

Её маленькие загорелые ручки взлетают вверх.

– Это-то и есть самое ужасное, Клодина! Разумеется, наутро, оставшись одна, я не смела даже глядеть на себя в зеркало… Умирала от голода, но даже чашки горячего шоколада не попросила, я твердила себе: «Неужели ты, несчастная, можешь ещё думать о еде, жить нормальной жизнью! Неужели спустишься в столовую – тот… тип наверняка там будет, он с тобой поздоровается, а ты даже имени его не знаешь!..»

– Лично я первым делом помчалась бы к администратору и всё выяснила.

– Я так и сделала, – клюёт Анни.

– Наверное, у него было красивое испанское многоэтажное имя с буквой «и» в качестве переходиков.

– Вовсе нет! – рассерженно восклицает Анни. – Его звали Мартен.

– Даже до Мартинеса не дотянул? Уж мог бы расстараться, ну хотя бы для вас!

Она наклоняет голову, но я всё же успеваю заметить её улыбку – улыбку той, незнакомой Анни.

– Он так много сделал для меня… – в её голосе звучит что-то похожее на нежность.

– А что было дальше, Анни, на следующую ночь?

– На следующую ночь?

Она смотрит на меня открытым, ясным взором и гордо изрекает:

– На следующую ночь я собрала вещички и отбыла в Нюрнберг.

– Но зачем?.. Ну что за глупость!..

– Я испугалась, – шепчет чуть слышно Анни, опустив ресницы… – Испугалась, что всё начнётся сначала, что я стану ежедневной добычей мужчины, испугалась за свою свободу, ещё совсем слабенькую и такую неловкую свободу!.. А потом, знаете, Клодина, тот парень, ну в общем, мне кажется, это он украл мою розовую жемчужину…