Леонид не думал в эти минуты о Светлане и тем более сознательно не сравнивал ее с Хмелько. Но помимо его воли они сравнивались в его сознании сами собой. У Светланы вое было в будущем: и характер, который только-только начал крепчать, и та особенная женская красота, которой она едва лишь начинала светиться. Она была прекрасна больше всего именно тем. что обещала, отчего Леонид и сравнивал ее с зарей. Но то, что Светлана обещала в будущем, Хмелько имела уже сейчас…

Теперь Леонид хотел встретиться с Хмелько как можно скорее, позабыв, однако, с какой мыслью он уезжал из Заячьего колка. Он забыл, что должен был извиниться перед Хмельно и вырвать ее вон из своего сердца. Она вонзилась теперь в его сердце еще глубже — вот так зерновка ковыля вонзается в землю и обязательно приживается там, где вонзилась.

Сосновый бор и Лебяжье были уже близко. Леонид ехал низиной, которую затягивало легчайшей сумеречностью. Правее от дороги чернели заросшие камышами озера; далеко за ними, предвещая на завтра ветер, громоздились багровые облака. В левой стороне тянулись солончаковые хляби; там кое-где сверкала ярко-алая вода и покрикивали верные обитатели гиблых мест — чибисы. Чем-то необычна и немного тревожна была сегодняшняя вечерняя заря — вероятно, тем, что грозилась непогодой.

Вновь пошли реденькие тарначи. Соколик вдруг испугался чего-то и начал сбиваться с дороги. Сдерживая его, Леонид, не веря своим глазам, увидел влево от себя, около кустиков шиповника, Галину Хмелько. Она выпрямилась у мотоцикла, тыльной стороной ладони убрала волосы со лба и подставила лицо заре. Остановив Соколика, Леонид, быстро зацепив вожжи за решетку облучка, соскочил с ходка и нетерпеливо оглядел Хмелько. И опять что-то дрогнуло в нем, как тогда, у орлиного гнезда, и опять тревожное чувство пронзило и ожгло его всего, вплоть до последней кровинки… Но на этот раз он шагнул к Хмелько, не отрезвев. Нет, нельзя любоваться женщиной, ожидающей своего счастья! «Куда же я иду? Зачем? Что я делаю? Что мне надо?» — не говорил, а мысленно кричал Леонид на каждом шагу, кричал сердито и рсуждающе, с тяжелейшей досадой чувствуя, что совершает то, чего не должен совершать, и все же продолжал идти: неведомая сила, несмотря ни на что, влекла его к Хмелько. Он совсем не помнил в эти секунды о том, что хотел сказать ей, отправляясь в Лебяжье, он вообще не знал, о чем может говорить с Хмелько, но тем не менее всей своей мятущейся душой со стыдом и болью жаждал встречи с ней…

— Что случилось? — крикнул он Хмелько на ходу, совершенно не понимая, что кричит, и не слыша своего голоса.

— Да вот… Деряба испортил! — отозвалась Хмелько, счастливо жмурясь от солнца.

Очень хорошо, что оказалось дело, иначе можно было сойти с ума от сознания своей слабости перед Хмелько. Леонид обрадовался, делу, будто увидел в нем спасение от верной гибели. Безо всякого труда он завел мотор и тут же, ошарашенный догадкой, заглушил его. «Ждала!» — шепотом, замирая, произнесла его душа. У него вдруг резко выдались и окаменели скулы. Она стояла так близко! Она так звала! «Что же я стою как истукан? Что же молчу? Зачем я здесь? — в смятении метались его мысли. — Почему я смотрю на нее и не могу оторваться? Что же дальше? Что сказать ей?» И вдруг Леонид, хотя и был будто в горячке, впервые отчетливо осознал: когда он не видел Хмельно, он не только не любил ее, но даже ненавидел за то, что она встала на чужой дороге, он мог с легким сердцем жесточайше осуждать Хмельно, считая ее поступок безнравственным; но в те минуты, когда видел ее перед собой, неизменно как завороженный любовался ею, тянулся к ней… «Что же со мной? Разве я её люблю? — вновь закричал он себе; лоб его покрылся потом. — Чушь! Бред! Я ненавижу ее! Я презираю ее!» Но вместе с тем Леонид продолжал любоваться Хмельно, ее улыбающимся лицом, ее ямочкой на правой щеке, ее глазами и всем существом своим желал сделать к ней шаг, последний шаг, и схватить ее в свои руки. Схватить и зацеловать! Схватить и задушить!

Но он не успел сделать последнего шага. От Хмельно не укрылось мучительное смятение Ба-грянова. Однако она так заждалась, так истосковалась по нем, что поспешила объяснить его смятение одной лишь нерешительностью и сама шагнула1 к нему.

— Ну, — что же ты? Кричи же на меня, грубиян, кричи! — заговорила она, ободряя его и своим голосом и взглядом, — Гони прочь! Бей! Ты на все способен!

Она смело подняла руки и положила их на плечи Багрянова.

Он схватил ее руки в свои и прижал их к груди. «Вот ты и мой!» — тут же сказали глаза Хмельно. Уловив торжество в ее взгляде, Леонид вдруг почувствовал, как все разом перевернулось в нем, — он начал трезветь и леденеть. И вновь, как при первой их сегодняшней встрече у Заячьего колка, в нем вспыхнула ненависть к себе, не-наЕисть и презрение. «Убить тебя и то мало!» Никогда в жизни он не проявлял такой постыдной слабости, никогда не был так ничтожен!

— Постой, — едва выговорил он чужим, глухим голосом, не грубо, но настойчиво отводя ее руки…

Хмельно удивленно приподняла брови.

— Ты ведь хотел посмотреть, какая я буду, когда найду свое счастье, — напомнила она, заигрывая, еще не понимая, что происходит с Багряновым. — Так вот, смотри!

Багрянов отстранил ее случайно, бездумно, в растерянности — так хотела она понять его жест и так поняла. И она снова положила руки ему на плечи и замерла с улыбкой, откровенно ожидая поцелуя. И тут Леониду неожиданно вспомнилась его встреча с Анькой Ракитиной в сумерках близ стана… Будь вы прокляты! Да что вы, как дикие кошки, бросаетесь на людей? Впервые за время знакомства Хмельно показалась ему очень некрасивой и жалкой. Он вновь настойчиво отвел ее руки, думая, что должна же она наконец-то догадаться, отчего он не принимает ее ласки. И опять Хмельно не поняла.

— Ну что? Что? — заговорила она шепотом.

— Что же ты молчишь? Я тебе не нравлюсь… со своим счастьем? Не нравлюсь?

— Со своим счастьем? — очнувшись, переспросил Леонид.

— Да, да, да!

— Ты нашла свое счастье? Где?

Хмельно рассмеялась и даже всплеснула руками — так смешон сейчас был Багрянов, ее Багря-нов!..

— Никогда не думала, что найду свое счастье в таком глухом, безлюдном месте! — воскликнула она, оглядываясь на степь.

— И на чужой дороге? — спросил Леонид.

Медленно бледнея, она долго смотрела ему в глаза. Наконец слова Багрянова Дошли до ее сознания. Они были подобны камням, скинутым с вершины горы: в своем движении они увлекали за собой все новые и новые камни, и вот — показалось Хмельно — уже на весь мир грохотала каменная лавина.

— Как на чужой? — спросила она без голоса; в ее глазах появился влажный блеск, отчего их морская синь стала ослепительной.

— А так, на чужой, — сурово подтвердил Леонид.

От растерянности Хмельно даже заулыбалась, но так страдальчески, что на время стала в самом деле некрасивой и жалкой.

— Да что с тобой? Что ты говоришь? Что ты меня пугаешь? — заговорила она, готовая расплакаться навзрыд. — Зачем мне чужие дороги? Я знаю свои… Да разве я виновата? Ведь так вышло… А ты? Зачем же ты?

— Я не люблю тебя, — сказал Леонид.

— Неправда! Ты любишь! — выкрикнула Хмельно; она так испугалась за свое счастье, что есю ее била крупная дрожь. — Любишь! Любишь! — повторяла она запальчиво, — Я знаю. Я видела. Разве я слепая?

— Это не любовь…

— Замолчи! Замолчи! — кричала она, рыдая, и вдруг схватилась за полы кожаной куртки Багрянова. — Убей меня! Убей!

Она исступленно боролась за свое счастье. Теперь, когда все было сказано, Леонид уже не отрывал ее от своей груди…

С полночи над степью засвистел ветер. К рассвету он окреп настолько, что начал гнуть березы, обламывать на них засохшие ветки и гулко хлопать верхом бригадной палатки. Из железной печки, в которой дед Ионыч поддерживал огонь всю ночь, частенько выбивало дым. Сонные ребята ворочались и чихали.

Корней Черных очнулся оттого, что занемела правая нога. Он испугался, что долго спал, и при свете фонарика поглядел на часы. Оказывается, продремал, сидя за столом, не больше получаса. Достаточно. Надо опять идти к тракторам.