И это не было закончено. Принялся за перевод шестой элегии Парни, увлекся, сделал уже половину работы, но вдруг раскрыл новую книжку «Вестника Европы», а там — та же элегия в переводе Мерзлякова, и отличный перевод! Бросил свой… Все валилось из рук.

Жуковский изо всех сил старался преодолеть этот «паралич» работоспособности, но даже весна — его любимое время года — не радовала его. А дело было в том, что Екатерина Афанасьевна с дочерьми уехала на три месяца — март, апрель, май — в орловское село Троицкое к брату своего покойного мужа. Жуковский скучал по Маше. «Что мне делать в эти три месяца, которые проживу один совершенно?» — спрашивал себя Жуковский в своем дневнике. Чуть ли не воплем отчаяния явился, наконец, его перевод стихотворения Шиллера из цикла «Идеалы»:

Мысль Шиллера слилась с душой Жуковского, с его жизнью.

Маша, конечно, не предполагала, что она внесла такой страшный разлад в душу Жуковского… Когда — уже в июне — их коляска остановилась на Крутиковой улице в Белёве, Маша и Саша, не заходя домой, побежали к Жуковскому. Максим махнул рукой в сторону обрыва над Окой. Девочки поняли, засмеялись и по узкой тропинке стали спускаться вниз на поросшую мягкой травой площадку между вишенными деревцами, — Жуковский там одиноко лежал и читал книгу. Словно не веря в свое счастье, он грустно посмотрел на Машу. Потом спохватился, вскочил, стал что-то говорить; наверху уже показалась Екатерина Афанасьевна, одетая в неизменное черное платье, — она всю жизнь носила траур по мужу.

Уроки возобновились. Жуковскому надо было скрывать свою любовь, а это было трудно, очень трудно: сколько раз ему приходилось делать строгий вид, когда Маша с нескрываемым обожанием смотрела на него. Екатерина Афанасьевна всегда была рядом.

Вместе с любовью к Маше росло в Жуковском незнакомое ему в детстве — и даже в пансионские годы — чувство одиночества; он стал понимать, что его любили в семье Буниных-Протасовых-Юшковых как-то не так, не по-родственному, хотя он никого из них не мог упрекнуть в невнимании к себе. «Не имея своего семейства, в котором бы я что-нибудь значил, — писал Жуковский в дневнике, — я видел вокруг себя людей мне коротко знакомых, потому что я был перед ними выращен, но не видал родных, мне принадлежащих по праву; я привыкал отделять себя ото всех, потому что никто не принимал во мне особливого участия, и потому что всякое участие ко мне казалось мне милостью. Я не был оставлен, брошен, имел угол, но не был любим никем… Я так не привык к тому, чтобы меня любили, что всякий знак любви кого-нибудь ко мне кажется мне странным».

Маша рассказывала Жуковскому о том, что делала в Троицком: читала с дядей по-английски сказки мисс Эджеворт,[71] «Историю Греции» Голдсмита, на французском языке — «Римскую историю» Роллена и нравоучительный роман Жанлис «Адель и Теодор»; «разные анекдоты» на итальянском языке; многотомное «Путешествие молодого Анахарсиса по Греции» Бартелеми[72] в русском переводе. Жуковский видел, что и Маша растет в одиночестве, потому что мать ее излишне суха и строга, а у Сашеньки совсем другой характер — непоседливый, бойкий. Он чувствовал, что Маша робко тянется к нему, что ей только с ним хорошо и свободно. Она живо воспринимала все, чему он ее учил, он был для нее единственным авторитетом во всем, и весь ее внутренний облик сложился под влиянием Жуковского.

На закате Жуковский спускался к Оке, там, выбегая из глубокого оврага, отделяющего древнюю крепость от Спасопреображенского монастыря, шумела речка Белёвка. Он размышлял, а речка-ручей сопровождала его думы успокоительным журчанием. Стало складываться:

Так начал он писать элегию «Вечер», одно из самых прекрасных произведений своей юности. Природа родного Мишенского, окрестности Белёва, воспоминания о друзьях, о шумных собраниях в доме Воейкова в Москве, о смерти Андрея Тургенева, думы о будущем — все вошло в это стихотворение, которое он писал и правил почти три месяца.

Эту строфу он потом переделал по-иному.

… «Фантазия» вернулась, проснулся «творящий гений» — в окрепшем, еще более поэтическом облике, стал подсказывать Жуковскому строки, где музыка и слово слились воедино:

Этим стихотворением был прочно закреплен успех «Сельского кладбища», — сам того не ведая, Жуковский открыл новую эпоху в русской поэзии: эпоху исповедальной лирики. Тот номер «Вестника Европы», где был напечатан «Вечер», переходил из рук в руки: стихи удивляли тонкостью, искренностью и свободой чувства.[73]