Мерзляков самозабвенно декламировал: он размахивал руками, волосы у него прилипли к взмокшему лбу.

— Мудрецы самых отдаленных веков, — продолжал он, — придут беседовать с нами. Теперь-то я надеюсь вознаградить потерю многих лет, в которые, подобно несчастному Танталу, жаждал источника истины и не находил его, любил учиться и не умел! Теперь-то, надеюсь, раздернется завеса на моих глазах: я увижу это таинственное, неизвестное божество, любимое всеми, но не многими знаемое — вкус, — потому что он любит мирные беседы друзей. Общество наше есть скромная жертва отечеству! Всякий миг, всякое дело наше посвящено ему! В тишине мирной дружественным гласом призовем мы великие тени древних и новых героев, граждан, сынов отечества, станем слушать их наставления! Их слова как огненный дождь посыплются в сердца наши и возжгут в нас энтузиазм к чистой, благословенной славе. Пред нами открыта дорога… О ты, небесная Радость!

На следующих заседаниях Мерзляков произнес еще несколько речей: «О деятельности», «О трудностях учения». Александр Тургенев выступил с «Похвальным словом Ивану Владимировичу Лопухину», Андрей Кайсаров — с речами «О кротости», «О том, что мизантропов несправедливо почитают бесчеловечными», Михаил Кайсаров — «О самолюбии», Воейков — «О предприимчивости», Жуковский — «О дружбе», «О страстях» и «О счастии». Блестящие речи о поэзии и русской литературе произнес Андрей Тургенев.[48] Он говорил с не меньшим жаром, чем Мерзляков:

— Русская литература! Можем ли мы употреблять это слово? Не одно ли это пустое название, тогда как вещи в самом деле не существует? Есть литература французская, немецкая, английская, но есть ли русская? Читай английских поэтов, и ты увидишь дух англичан; то же и с французскими и немецкими — по произведениям их можно судить о характере их наций. Но что можешь ты узнать о русском народе, читая Ломоносова, Сумарокова, Державина, Хераскова и Карамзина? В одном только Державине найдешь очень малые оттенки русского, в прекрасной поэме Карамзина «Илья Муромец» также увидишь русское название, русские слова, но больше — ничего!

Поднимались споры. В принципе соглашаясь с Тургеневым, ему возражали Андрей Кайсаров и Жуковский, которые защищали Карамзина, говоря, что он явился своевременно, что это многочисленные Шаликовы, его подражатели, компрометируют его. Русская литература только начинается. Нельзя сразу сделать ее оригинальной. Нужно смело заимствовать — форму, дух, мысли! Учиться! Не так ли возрастали и другие литературы — те же французская, немецкая, английская? Нужно смело вливаться в это огромное Дружеское общество — в Человечество! Не надо ожидать «второго Ломоносова» сложа руки… Надо каждому стараться сделаться им по мере своих сил. Надо работать!

— Кто научил французов и немцев писать романы? У кого учился Руссо? У англичанина Ричардсона! — говорил Жуковский. — Ричардсон был для Руссо Гомером. Руссо зачитал до дыр «Времена года» Томсона — и вот вам «Новая Элоиза», которой подражают во всех странах… Англии многим и многим обязан Вольтер… А влияние древних! А Тассо, Ариосто! Они помогли быть другим — ученикам своим из иных стран — своеобразными… Бард Оссиан! Ему подражали все в Европе… Нужно узнать всё, сделать это все своим, родным; дух человечества — общий, чувства — одни! Тогда и выступим мы как русские, как равные в братстве.

— Мы идем слишком медленно, — возражал ему Мерзляков. — И это, я думаю, потому, что самая просвещенная часть нашего общества узнаёт свой родной язык слишком поздно: все с детства говорят по-французски, по-немецки; по-русски — только с лакеями… Надо разрабатывать русский язык.

— Но это — дело долгое, — продолжал Жуковский. — Чужие языки знать необходимо: на русском нет почти ничего — ни литературы, ни истории. Потому-то нас и учат с детства иностранным языкам, чтобы мы могли приобрести образование. А ведь и чужие языки не шутка, если всерьез — так и там целая жизнь нужна для того, чтоб постичь.

— Ломоносов! — восклицал Воейков. — Не надобно второго Ломоносова. Он хоть и гений, да что написал?

— Он истощил свои дарования на похвалы монархам, — грустно сказал Андрей Тургенев, грустно потому, что Ломоносов был его любимейшим поэтом. — И много потерял из-за этого для своей славы. Почти все оды его писаны на восшествие, на день рождения и тому подобное… Но если бы второй Ломоносов и предметы всегда брал для стихов бессмертные!

После чтения стихов опять поднимались споры, доходившие иногда до резкостей. Принимались петь русские песни. Все закуривали трубки, и потолок скрывался в клубах дыма… Морозный ветер гремел на крыше полуоторванным железным листом, под окнами поскрипывали толстые березы. «Кто мог любить так страстно, как я любил тебя?» — запевал Жуковский любимую тогда в Москве песню Карамзина, и все подхватывали: «Но я вздыхал напрасно, томил, крушил себя!» Потом пели «Стонет сизый голубочек…» Дмитриева, «Пятнадцать мне минуло лет…» Богдановича. Им хорошо было вместе.

11 марта 1801 года был убит император Павел I. Не ветер, а вихрь перемен пронесся по России, радость охватила всех, словно в душную тюрьму вдруг хлынул свежий воздух. «Умолк рёв Норда сиповатый», — образно сказал Державин.

Москва почти открыто праздновала погибель ненавистного ей тирана. Ждали новых указов. И они появились. Уже 13 марта все исключенные Павлом из гражданской и военной службы получили свои места обратно или ушли в достойную отставку; 14 марта снято было запрещение на вывоз из России различных товаров; 15 марта освобождены были политические заключенные; 16 марта снят был запрет на ввоз в Россию разных товаров; 19 марта издан был указ о том, чтобы полиция не чинила никому обид и притеснений. Уничтожены букли у солдат… Запрещены пытки… и так далее! Указы сыпались, как из рога изобилия. Не мудрено было вскружиться жаждущим гражданских свобод головам.

Члены Дружеского литературного общества восприняли это время как некую многообещающую утреннюю зарю, они ожидали — никак не менее! — возрождения России и окончательной погибели мрака. Они радовались — бурно, по-юношески…

Андрей Тургенев на одном из мартовских заседаний возмущался тем, что стихотворцы, славословившие так недавно Павла, теперь льют елей Александру.

— Херасковы! Державины! — говорил он. — Вы хотите прославлять его, вы говорите в слабых стихах то, что давно миллионы сердец красноречивее вас выразили немым восхищением, — но вы то же говорили о тиранах, вы показывали те же восторги! Мы вам не верим.

Не прощал Андрей фальшивых нот даже такому гению, как Державин.

На том же заседании Мерзляков прочитал свой стихотворный отклик на убийство Павла — «Оду на разрушение Вавилона», поэтическое иносказание, где говорил: «Тиран погиб тиранства жертвой», где радовался, что исчез наконец «Своей земли опустошитель, народа своего гонитель».

Жуковский, вдохновленный общей бодростью, продекламировал перед товарищами стихотворение «Человек», в котором попытался повернуть мрачную юнговскую тему жизни как трудного испытания по-новому:

Жуковский изобразил человека гигантом: