– Это невозможно, – сказала я Бэйбе. – Подумай только, что сразу начнётся.

Всё, чего я хотела, было, чтобы меня оставили в покое.

– И что там будет такого написано? – спросила я.

– Вот что.

Она тихонько прошептала это мне на ухо. Даже она была немного смущена, чтобы произнести такие слова вслух.

– О, Боже! – Я зажала ладошкой рот, чтобы даже случайно не повторить их.

– Никакого «О, Боже» не будет. Три или четыре дня будет сущий ад, а потом нас выгонят. И мы получим свободу.

– Нас просто убьют.

– Не убьют. Марта не будет против, твой предок просто напьётся, а мой побегает по стенкам и успокоится.

Она достала из кармана перьевую авторучку и хорошенькую картинку на библейскую тему. Она изображала Пресвятую Деву, спускающуюся с облаков в развевающейся голубой мантии.

– Пиши ты, – сказала я.

– Но здесь должны быть оба наших имени, – сказала она, наклоняясь. Потом она написала приготовленную фразу печатными буквами, положив картинку на сиденье унитаза. Я была тогда в ужасе от этих слов и продолжаю стыдиться их. Я не хотела бы, чтобы кому-нибудь эти слова попались на глаза. Тем не менее мы обе подписались под ними.

Хотя я закрыла глаза и изо всех сил старалась не повторять эти слова, отвратительная фраза продолжала звучать в моих ушах, и мне было стыдно перед сестрой Мэри, которую я больше всего любила. Потому что то, что мы написали, было про неё и отца Тома.

Отец Том был капелланом, а сестра Мэри – монахиней, которой было поручено убирать алтарь и служить мессу. Она была хорошенькой розовощёкой монахиней, с неисчезающей улыбкой на устах, словно она знала какой-то секрет в жизни, которого не знали все окружающие. Улыбкой не самодовольной, но восторженной. Пока Бэйба писала, дверная ручка повернулась, нажатая снаружи. Два или три раза, каждый раз всё более нетерпеливо.

– Может быть, это она, – произнесла я сдавленным шёпотом. Бэйба отпёрла дверь и вышла, покраснев. Снаружи стояла одна из младших воспитанниц. Когда она увидела нас обеих, она осенила себя крестом и поспешно удалилась. Бог весть, что она подумала, но назавтра, в день нашего позора, она оповестила всех и каждого, что мы вместе выходили из туалета.

Всё время, оставшееся до отхода ко сну, каждый раз, когда я видела, что сестра Маргарет заходит в аудиторию, мои ноги и колени начинали трястись, и я чувствовала на себе её жестокий взгляд.

Чтобы избавиться от этого чувства, я рано легла спать, пользуясь тем, что в период уединения и отрешения от мирской жизни нам позволяли ложиться спать на час раньше, в девять вечера. Когда я проснулась, в спальне никого не было, стояла мёртвая тишина. Я застилала кровать, когда услышала на лестнице бегущие шаги.

– Боже, Кэт, где же ты? – позвала меня Бэйба.

– Кшш, – сказала я, потому что сестра Маргарет имела обыкновение подслушивать.

– Да она на полдороге в психушку, – сказала Бэйба. Её глаза блестели от восторга, она была так возбуждена, что едва могла говорить.

– Нашли? – спросила я.

– Нашли! Знает уже вся школа. Косоглазая Пегги Дарси подняла её на полу комнаты отдыха и протянула сестре Маргарет, а та, видно, решила, что это молитва, и принялась читать её вслух.

Я почувствовала, что у меня покраснела даже шея, а руки вспотели.

– Представь себе, – продолжала Бэйба, – она прочитала вслух, что «отец Том шурует своей длинной кочергой», а потом до неё дошло, что это такое, она стала малинового цвета и рассвирепела. Окружившим её девочкам досталось от неё чётками, а потом она заорала:

«Где они, эти дети Сатаны!» – Бэйба наслаждалась каждой подробностью происшествия.

– Продолжай, – попросила я её.

– Она так размахивала картинкой, что в конце концов она улетела в гардероб и попала в чей-то ящик. Все девочки при виде этого тоже подняли крик, хотя добрая половина и не понимала, в чём дело; в конце концов она впала в истерику, что старосте пришлось позвать другую монахиню, и её увели в келью.

– А что теперь будет с нами? – спросила я.

Если бы мы только могли как можно быстрее смотаться отсюда!

– Нас уже разыскивают. Только ради Бога, не трепещи и не раскаивайся. Говори, что это была только шутка, которую мы где-то услышали, – предупредила меня Бэйба, и в тот же момент в спальню вошла староста и вызвала нас.

Когда мы двинулись мимо неё, она прижалась к стене, потому что теперь мы были нечисты и греховны; никто не имел права заговорить с нами. По дороге девочки смотрели на нас, словно мы были больны какой-то заразной болезнью, и даже те, которым случалось прикарманить чужие часы или какие-нибудь мелочи, бросали на нас ненавидящие взгляды.

Настоятельница монастыря уже ждала нас в приёмной. На плечах у неё была наброшена шаль, лицо мертвенно-бледно.

– Я должна сказать вам, что вам придётся покинуть нашу обитель навсегда, – объявила она нам. Я сделала попытку извиниться, и она обратилась уже непосредственно ко мне.

– Ваша душа настолько достойна презрения, что я даже не могу себе представить, как вам удалось остаться нераспознанной все эти годы. Бедная сестра Маргарет, она испытала тяжелейший шок во всей своей религиозной жизни. Вчера после обеда вы выкинули безвкусную шутку, а теперь докатились до совершенно чудовищных вещей, – сказала она. Её голос Дрожал, она начала выходить из себя. Я уже была готова расплакаться, но Бэйба толкнула меня локтём в бок, чтобы я заткнулась.

– Я могу вам всё объяснить, – сказала я настоятельнице.

– Я уже сообщила вашим родителям, что вы завтра нас покидаете, – окончила она разговор.

Последнюю нашу ночь в монастыре мы провели в изоляторе, в двух отдельных блоках. Это была самая долгая ночь в моей жизни, меня страшили думы о возвращении домой на следующий день. Всю ночь где-то под плинтусом скреблась мышь, я лежала без сна с поджатыми под себя ногами и думала, каким образом мне лучше покончить с собой.

Когда мы на следующий день после обеда покидали монастырь, ни один человек не попрощался с нами.

– Прочитай молитву, – сказала мне Бэйба на заднем сиденье такси.

Шофер был нам незнаком, но он, наверное, здорово потешался, когда мы читали молитвы, перемежая их с планами на будущее. Он был из монастырского городка, и его вызвала настоятельница монастыря. Слухи о нашем позоре бежали впереди нас.

Когда мы вышли из машины, перед домом Бреннанов человек подстригал газон. Его звали Чарли, он кивнул нам головой, но не остановил газонокосилку. Она была похожа на маленького зверька, бегущего перед своим хозяином. Стоял холодный солнечный день, над грядкой рододендронов уже начинали распускаться цветы крокусов. Жёлто-коричневатые крокусы. Холодный ветерок добрался до некоторых цветов, и их лепестки уже лежали на траве. Они напоминали брошенные на землю кусочки цветной бумаги. Начинали расцветать и примулы. Большой их куст рос у подножия старого явора. Но само дерево спилили – оно было уже старым и могло упасть на дом во время сильного ветра. Мистер Бреннан, чтобы как-то прикрыть оставшийся пень, развёл здесь же плющ, пустив его плети по пню, и теперь примулы выглядывали сквозь листики плюща. Я семнадцать лет смотрела на листья примул и никогда раньше не замечала, что их листья были мохнатыми, старыми и морщинистыми. Я остановилась, засмотревшись на них. Всегда, будучи на пороге неприятностей, я останавливала свой взгляд на чём-то вроде дерева, цветка или старого ботинка, чтобы отвлечь своё сознание от неприятных дум.

– Боже мой, да входи же, – не выдержала Бэйба. Она шла за мной, волоча большой чемодан по плитам дорожки. Она подтолкнула меня им в спину, и я постучала в дверь. Дверь нам открыла Молли. От неё веяло лёгким холодком. Должно быть, ей были даны указания не проявлять радости при нашем приходе.

В столовой сидели мистер Бреннан, Марта и мой отец. Я не смотрела никому из них в лицо, но заметила, что Марта очень волнуется. Она вертела в руках платок, и её пальцы дрожали.

– Ну что ж, отлично. Ты грязная маленькая… – сказал мой отец, выходя вперёд. Он пытался найти достаточно мерзкое слово, которое охарактеризовало бы меня. И занёс над головой руку, словно собираясь ударить меня.