Дань признательности К. Г. Юнгу
Психология представляет собой попытку систематического описания и объяснения человеческого поведения, как сознательного, так и бессознательного. Диапазон исследований этой науки широк — он охватывает бесконечное разнобразие видов активности человека и его опыта; то же касается и временного аспекта: история индивида прослеживается ретроспективно через историю его предков, через анализ эволюционных взлетов и падений, определивших сегодняшнее состояние человеческого вида. Самая большая трудность, с которой сталкивается психология, состоит в том, что она изучает процессы, характер которых постоянно изменяется, и неудивительно, что психологи, сознавая эту сложность, предпочитают специализироваться в узких направлениях.
Психология основывается на реальных данных, а также на способности и готовности психологов использовать эти данные. Бихевиоризм и экспе-риментализм западной психологии двадцатого столетия ограничивается поверхностными явлениями. Сознание исключено из поля исследования. Социальные факторы и их значимость, как правило, игнорируются. В то же время неуклонно возрастает и приобретает все большее влияние ритуализа-ция религиозной жизни.
Напротив, восточная психология открывает нам многовековую историю скрупулезных наблюдений и систематизации всего спектра человеческого сознания, зафиксированную в обширной литературе по практическим методам контролирования изменений в сознании. Западные интеллектуалы склонны отвергать восточную психологию. Созданные на Востоке теории сознания рассматриваются как оккультные и мистические. Методы исследования измененного сознания, такие, как медитация, йога, монашеское уединение, сенсорная депривация и так далее, рассматриваются как несовместимые с научными исследованиями, а наибольшее осуждение в глазах европейских ученых вызывает приписываемое восточным психологам равнодушие к практическим, поведенческим и социальным аспектам жизни. Подобный критицизм свидетельствует о концептуальной ограниченности и неумении рассматривать исторические факты во всей их многозначности. Восточной психологии всегда находилось практическое применение в жизни государства, в повседневной жизни людей и в семейном укладе. Существует огромное количество практической дидактической литературы; достаточно привести лишь наиболее известные примеры: "Даодэцзин", "Аналекты Конфуция", «Гита», «И-цзин», "Тибетская Книга Мертвых".
Восточную психологию следовало бы оценивать с точки зрения максимального использования имеющегося материала. Ученые Китая, Тибета и Индии в своих исследованиях продвинулись настолько, насколько позволяло состояние науки в то время. Они не могли опереться на открытия нынешней науки, и поэтому их метафоры кажутся туманными и больше напоминают поэзию, что нисколько не снижает их ценности. Более того, восточные философские теории, созданные около четырех тысяч лет назад, вполне согласуются с самыми современными открытиями ядерной физики, биохимии, генетики и астрономии.
Основной задачей любой современной психологии — восточной или западной — является построение некой базовой системы, достаточно емкой, чтобы последние открытия, касающиеся природы энергии, интегрировать в обновленный образ человека.
Если к западной психологии применить тот же критерий максимального использования имеющегося материала, то наиболее выдающимися психологами нашего столетия следует считать Уильяма Джемса и Карла Юнга.[8] Эти исследователи избежали узости бихевиоризма и экспериментализма.
Они стремились сохранить в качестве предмета научных исследований опыт переживания и сознание. Оба всегда были готовы к обновлению научной теории, и оба отказывались исключать из области своих интересов восточную мудрость.
Юнг использовал в качестве источника данных самое плодородное поле — внутренний мир человека. Он открыл для себя смысловое богатство восточных посланий; он обнаружил связь между знаменитым чернильным пятном Роршаха и "Дао дэ цзин". Он написал замечательные, блестящие предисловия к "И-цзин" и "Секрету Золотого Цветка" и отстаивал значимость "Тибетской книги мертвых".
С тех пор как "Бардо Тодол" была впервые опубликована, она всегда оставалась моим постоянным спутником — ей я обязан не только многими вдохновляющими идеями и открытиями, но и множеством глубочайших прозрений… В ее философии содержится квинтэссенция буддистского психологического критицизма; поэтому можно с уверенностью сказать, что это произведение обладает несравненными достоинствами. (…)
"Бардо Тодол" глубоко психологична, в то время как наши философия и богословие до сих пор пребывают на средневековом, допсихологи-ческом уровне, когда в дискуссиях объясняются, отстаиваются, критикуются и оспариваются одни только утверждения, но их основания по общему согласию выносятся за скобки и не обсуждаются.
Вместе с тем понятно, что любые метафизические утверждения — это высказывания души, и следовательно — психологические высказывания. Западному сознанию, которое компенсирует, свое знаменитое чувство ущемленности (resen-timent) рабской привязанностью к «рациональным» объяснениям, эта истина кажется или слишком очевидной, или неприемлемой, поскольку отрицает метафизические «истины». Для западного человека слово «психологический» всегда означает "только психологический".
Юнг отмечает, что восточные концепции сознания расширяют понятие "проекции":
И «гневные», и «мирные» божества понимаются как обусловленные сансарой проекции человеческой психики, и эта идея образованному европейцу кажется очевидной, поскольку напоминает его собственные банальные построения. Однако, хотя европеец без затруднений может признать эти божества проекциями, он совершенно неспособен назвать их реально существующими. "Бардо Тодол" может примирить это противоречие, поскольку лежащие в ее основании фундаментальные метафизические предпосылки дают ей преимущество над европейцем, как образованным, так и необразованным. Изначальным, хотя и явно не выраженным, принципом этой книги является антиномический характер всех метафизических утверждений, а также идея качественного своеобразия всех уровней сознания и метафизических реалий, ими обусловленных. Основой этой удивительной книги служит не скудное европейское «или-или», а величественное и утверждающее «и-и». Эта формула может показаться неприемлемой западному философу, поскольку Запад предпочитает ясность и однозначность; в результате один философ твердо придерживается позиции "Бог есть", а другой с неменьшей категоричностью отстаивает противоположное: "Бога нет".
Юнг отчетливо видит силу и широту взглядов, заложенные в тибетской модели, однако порой ему не удается охватить всю ее значимость и практическую ценность. Он тоже (как и все мы) был ограничен социальными моделями своего клана. Он был психоаналитиком, главой школы. И для него наиболее естественными приложениями его исследований были психотерапия и психиатрическое диагностирование.
Юнг упустил ключевое понятие Тибетской книги. Это не книга мертвых, а книга об умирании (как напоминает нам Лама Говинда), то есть можно сказать, что это книга о жизни и о том, как нужно жить. Концепция реальной физической смерти служила только экзотерическим фасадом, к которому прибегли для того, чтобы не противоречить тибетской традиции верования Бон. Далекая от того, чтобы быть пособием по бальзамированию, эта книга детально описывает, как можно освободиться от эго; как вырваться за пределы личности в новые области сознания; как избежать непроизвольно ограничивающих процессов, связанных с эго, и как обогатить опытом расширенного сознания свою последующую повседневную жизнь. Юнг восстает против такой точки зрения. Он подошел к истине совсем близко, однако так никогда и не постиг ее. Ограниченный рамками своей концепции, он не смог обнаружить никакого практического смысла в опыте освобождения от эго.
