– По письмам. Он Петру Федоровичу письма царицы показывал. Твоей матери, государь. Письма, которые она тебе писала.

– Вот как все просто! – усмехнулся царевич.

Он достал из-за пазухи две сложенные тонкие дощечки, раскрыл их и показал Голицыну хорошо сохраненное письмо с узорчатыми краями:

– Такие?

– Наверно, такие.

– Откуда он их взял? – нервно спросил царевич.

– У Нагого, у Афанасия Федоровича Нагого, когда тот умер где-то под Грязовцом.

Была долгая пауза. Голицын понял, что его слова слишком много значат для Дмитрия, и молчал. Молчали и все окружающие. Вообще в последнее время стал вырабатываться особый стиль отношений между молодым императором и окружающими. В присутствии посторонних к нему без крайней необходимости никто не обращался, а он мог обращаться ко всем. Потом Голицын продолжил:

– А против настоящего государя у кого же рука поднимется?

Царевич обернулся к своим и приказал:

– Годунова к Сутупову, Салтыкова – куда хочет! А мы с тобой, Иван Васильевич, едем в Кромы.

– Государь, – спросил удивленный Голицын. – Почему ты так решил? Я и сам хотел просить тебя за Михаила Глебовича. Хороший воевода, чистый.

– Именно потому так и решил, – ответил Дмитрий, – что хороший воевода и чистый.

Он вернулся к мысли, затронутой Голицыным:

– Значит, на настоящего царя ни у кого рука не поднимется?

– Не поднимется, государь. Ни у кого не поднимется.

– Поднимется рука, поднимется, – не согласился Дмитрий. – Еще как поднимется! Да опуститься ей Бог не позволит!

Под Кромами Дмитрий не уставал удивляться. Две армии были в прекрасной форме. И с той и с другой стороны жизнь была обустроена. Были запасы оружия, пороха, провизии. Были вырыты укрепления. Можно было подумать, что это не война, а учения.

Вместе с Корелой и Басмановым, с отрядом телохранителей, которым командовал Скотницкий, Дмитрий объехал все позиции и в конце концов сказал:

– Вовсе непонятно, кто кого осаждал, кто от кого оборонялся. Просто жили рядом.

– Почему непонятно, – ответил черный, смуглый, весь в шрамах Григорий Корела. – Все понятно.

– Так ты, атаман, мне и объясни.

– Не было у них аппетита на эту войну. Поэтому и азарта не было.

– А у вас?

– А у нас выхода не было. Мы были окружены.

– А кабы наружу вышли? – спросил Дмитрий.

– Кабы вышли, висели бы на всех воротах.

Проехали мимо небольшого совсем нового кладбища. Дмитрий остановился около свежевырытых могил и стал читать надписи на крестах.

Потом перекрестился и сказал:

– Господи, прости меня. Сколько прекрасных русских семей!

Казимир Меховецкий наконец прибыл в Краков и устроился в гостинице. Это было делом несложным. Но как попасть к королю?

А действительно, как попасть к королю? Ну, прорвется он к начальнику королевской охраны. Сядут они за стол в его дежурной комнате как шляхтич со шляхтичем.

– Ясновельможный пан Анджей, мне очень надо поговорить с его королевским величеством.

– О чем, пан Казимир?

– Очень важный разговор. О безопасности государства.

– К королю все только с этим идут. К нему с другим и не ходят. Только о безопасности и говорят.

– У меня особый случай, пан Анджей.

– У всех особый случай. Может быть, поясните, в чем его особенность.

– Я никак не могу.

– Очень жаль, но я тоже никак не могу.

Все первые лица государства окружены стражей и челядью, воротами и подъемными мостами. Ни к кому не подступиться и никому нельзя рассказать тайну.

Меховецкий вычислил другой путь.

Он узнал, где останавливается виленский епископ Венедикт Войка, имеющий возможность регулярно встречаться с королем. И узнал, что большим противником русского самозванца на сейме был епископ краковский Майцеховский. И стал добиваться встречи с епископами. Оказалось, что встретиться с ними было значительно проще.

На третий день после посещения краковской епископальной гостиницы ему устроили свидание с епископом Венедиктом.

Венедикт Войка принял пана Казимира в канцелярском доме подворья. Он был достаточно пожилой человек, но резкий в движениях и на удивление щеголевато (для духовного лица) одетый.

– Я слушаю вас, сын мой. Скажите мне, что такое важное хотите вы сообщить королю?

Казимир протянул молча епископу письмо «Андрея Нагого». Епископ внимательно осмотрел его и вернул Казимиру:

– Прочтите мне его, сын мой. Я плохо вижу.

Меховецкий прочел все письмо медленно, не торопясь, после каждого абзаца глядя на отца Венедикта.

Епископ внимательно все прослушал. И сказал:

– Мой друг, вряд ли я сумею устроить вам встречу с королем. Но это письмо я, с вашего разрешения, доведу до сведения его величества. Так будет правильно?

Меховецкий через паузу согласился:

– Очень хорошо.

– Вы отдадите мне подлинник, или мне сделать с него список? – спросил епископ.

Меховецкий опять задумался на несколько секунд: защитит его эта бумага или погубит? Потом протянул руку и отдал письмо епископу.

Через два дня епископ Войка снова призвал Меховецкого к себе и сообщил, что виделся с королем.

– Я надеюсь, вы понимаете, ясновельможный пан, – сказал он, – какой страшной тайной вы владеете?

– Безусловно, святой отец.

– Вы понимаете, что одно лишнее ваше слово или слово этого человека будет стоить вам жизни?

– Прекрасно понимаю, святой отец. Но и скрывать эту тайну от короля нельзя. Слишком она велика и опасна. Ею могут воспользоваться враги его величества. Может быть, этого Дмитрия заключить в тюрьму или в монастырь?

– Слишком много людей будут знать о нем и его претензиях. Одни слухи об этом человеке могут наделать нам много бед. На всякий случай объявите его сумасшедшим.

С этим Казимир Меховецкий уехал из Кракова.

В Самбор наконец-то тоже пришли письма. Два письма. Одно сухое и деловое письмо для Юрия Мнишека. И второе, более теплое, сестре Марины Мнишек красавице Софии.

Оно вызвало значительно больший интерес в фамилии.

«Ясновельможной панне Софии Мнишек от государя Московского и иных царств владельца и дедича – великого князя Дмитрия Иоанновича.

Милостивая панна София, писать Вашей красивой и строгой сестре у меня не поднимается рука. Слишком хорошо идут наши дела, и пани Марина может подумать, что меня одолело хвастовство.

Из Ваших уст, милая София, события, происшедшие с нами, будут выглядеть более реальными.

Как Вам может быть известно, по высокому предусмотрению Божию, мы (войско мое и я) в благословении и счастье находились. Многочисленная неприятельская армия, которая долгое время стояла под Кромами, признала меня государем своим.

Уведомить нас об этом событии из войска к нам прислали князя Ивана Голицына, человека великого и знатного во многих государствах наших. Также послы со всех уездов приезжали с объявлением подданства и послушания и прося милосердия.

А сейчас премного просят меня, чтобы я без промедления в Москву для коронации ехал. И мая 25 дня мы в Москву отъезжаем.

Милая пани София, милостиво простите меня за столь и сухое и краткое послание. Но тяжелая походная жизнь отучила меня от умения говорить мягкие слова.

Передайте, что сочтете нужным из моих слов, Вашей утонченной и красивой сестре. Я искренне мечтаю о встрече с ней.

Уверяю Вас, что встреча ей в Москве будет оказана такая, какой еще нигде и никогда не видели.

Вашему отцу я написал особое письмо.

Ваш Дмитрий – царевич Великой Русии, государь и дедич всех государств, московской короне подвластных».

Армия Дмитрия, состоящая из поляков, казаков и ногайских татар, походным порядком шла к Москве. Параллельно ей двигалась сорокатысячная армия Басманова. Под Москвой она должна была распуститься.