Чем дольше он читал, тем большее удивление проявлялось на его лице. Это было письмо опальной царицы Марфы к сыну. К нему, к Дмитрию.

Дорогой мой сын!

Не знаю, найдет ли это письмо тебя. Пишу просто так, в надежде на счастливый случай. Я знаю, я чувствую, и Господь Бог подсказывает мне, что ты жив. Хотя многие говорят мне, что тебя давно уже нет.

Я пишу в темноте, и много писать не могу. Храни тебя всемилостивейший Бог.

– Встань, – велел царевич. – Откуда это у тебя, дьяк?

Отрепьев опасливо оглянулся по сторонам. Дмитрий понял его и жестом предложил всем выйти из комнаты.

– Александр Никитич Романов передал.

– На кой?

– Чтобы я твоим именем, государь, на Русь шел против Годунова.

– И что же ты не пошел?

– Вы же сами идете. Я давно о вас знаю.

«Странно, – подумал Дмитрий, – неужели Романовы не были посвящены в мою историю? Зачем они этого человека готовили?»

Он громко постучал саблей по столу, и вся свита вернулась.

– Что делать, государь?

– Вот что: вывести его на площадь, на видное место и прочесть при нем грамоту, что Годуновым к королю литовскому прислана. Пусть подтвердит на площади все, что про него говорится. А до этого пусть с ним Богдан Сутупов как следует побеседует, чтобы никаких срывов не было… Но без последствий.

– Позвать Сутупова? – спросил Мартин Бучинский. – Он здесь.

– Давайте.

Вошел пыточных дел мастер. Дмитрий все объяснил ему про Отрепьева.

Через два часа на свежезапорошенной снегом площади перед собранными представителями войска и важным торговым и государевым местным народом с высокого подмостка выступали Гришка Отрепьев вместе с Богданом Сутуповым.

Сутупов кричал:

– Правитель московский Борис Годунов не желает признавать Богом спасенного и нам данного царевича Дмитрия. Он и его бояре утверждают, что в Москву с войском идет не всевластный государь Русский, а беглый монах Гришка Отрепьев. По поручению государя нашего Дмитрия Ивановича мы разыскали этого беглого всамделишного монаха. Вот он, перед вами. Слушайте письмо правителя московского Бориски Годунова к королю Сигизмунду литовскому и все смотрите на этого человека.

Он читал с листа:

– «В Вашем государстве объявился вор и расстрига Отрепьев Гришка. А прежде он был дьяконом в Чудове монастыре и у тамошнего архимандрита ходил в келейниках. Из Чудова монастыря взят был он к патриарху нашему Иову для письма. А когда он был в миру, то отца своего не слушался, крал, играл в кости, пил и впал в ересь». Верно? – спрашивал он у Гришки. – Все так и было?

– Верно, – громко соглашался Гришка. – Все так и было. Только в ересь не впадал.

Богдан Сутупов зло взглянул на него и продолжил:

– «От отца своего Гришка убежал, служил у Романовых с Черкасскими, проворовался, связался с лихими людьми. И наконец, вор этот постригся в монахи, не отставши от воровства своего, и от чернокнижества, и вызывания духов». Все здесь правильно?

– Все правильно, – скоро подтвердил Отрепьев.

– «Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх со священным собором осудили его на вечное заточение в Кириллов-Белозерский монастырь. Но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушел к Вам в Литву». Все ли правильно писано? – спрашивал Сутупов у Гришки.

– Все правильно писано.

– «И мы дивимся, каким обычаем такого вора в Ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Поэтому требуем самозваного Гришку Отрепьева казнить, а приспешников его и будоражельщиков примерно наказать». Все слышали? Все Гришку видели? – спрашивал Сутупов у толпы.

Толпа согласительно гудела.

– Так вот идите и всем расскажите о слышанном! – велел Сутупов. – А наказывать его ли не наказывать – это не Годунову решать. Это царь наш Дмитрий Иванович решать будет.

Никто с ним не спорил.

Воевода Басманов был принят Борисом как самый важный в стране человек – его прием шел на уровне приема иностранного посла не очень главной державы.

Полусотня наряженных, сверкающих золотом бояр выехала задолго вперед навстречу его повозке. Это было ритуальное сопровождение важного гостя, нечто вроде почетной охраны, которая русским никогда не полагалась.

Его собственная охранная сотня как-то поблекла, замученная долгой зимней дорогой, стушевалась и по его приказу скрылась в первой же городской улице.

Басманов вышел из повозки. Правая рука у него была на перевязи.

Трое главных бояр – два князя Голицына, Василий и Иван, и воевода Михайла Салтыков, одетые в золото и парчу, – спешились и протянули ему руки, приветствуя его от имени царя, и он неловко с ними поздоровался.

Ему подвели собственные царские сани, дальше он ехал в них, переговариваясь с боярами. Разговор был осторожный, не политический.

– Много ли там польского войска?

– Две-три тысячи. Много конных.

– Как вооружены?

– Лучше всех наших.

– Много ли казаков?

– Десять—двенадцать тысяч. В основном конные.

– Ладит ли Литва с казаками?

– Ладит. И ладит хорошо.

Так и подъехали к Кремлю. Дальше Басманова встретили и пешим повели к Передней лестнице стольник Годунов Степан Степанович и капитан роты охранников царя француз Жак Маржерет.

Принимали Басманова в Красной палате. После походных и крепостных трудов, после ночевок в поле и долгой езды в маленьком возке роскошь золотых росписей на стене, золотых перил и дорогих ковров на лавках просто била по глазам.

Несмотря на ясный день, повсюду горели свечи.

Прием был чисто личный. Борис Годунов сам вышел ему навстречу и горячо обнял Петра.

– Не перевелись еще воины в царстве! Семен! – крикнул он через спину.

В палату вошел Семен Никитич Годунов, неся на вытянутых руках сверкающую, отделанную золотом саблю.

Борис взял саблю и протянул Басманову.

– Это тебе награда от меня. Саблю эту царю Ивану австрийский цесарь лично подарил.

Басманов со всей требуемой ритуалом торжественностью принял подарок.

– Жалую тебя боярским чином, – сказал Борис.

Басманов не переставал кланяться.

Еще он получил шубу в тысячу рублей, дорогой кубок серебряный, позолоченый с жемчугом, большого яркого попугая в огромной металлической клетке и тяжелое золотое блюдо с насыпанными на нем золотыми червонцами.

Государь долго потчевал Басманова и беседовал с ним иногда наедине. Честь Басманову была оказана великая. Семен Никитич от такой любезности Годунова мрачнел.

– Расскажи, Петр Федорович, чем этот самозваный царевич людей околдовал? Басманов задумался:

– Попал он на благую почву, государь. Много недовольных и неустроенных есть в царстве. Многие люди хотят успеха искать. Кто за ним идет, тот многое может получить.

– А те, что за царя стоят, они успех иметь, что ли, не могут? – спросил Семен Никитич.

– Те, кто за царя стоят, свое уже получили. А для самозванцевых людей все только открывается.

– Ну да, петля для них открывается или кол, – сердился Семен Никитич.

В конце концов Годунов нервным жестом убрал Семена Никитича из палат. И они долго беседовали наедине.

В конце беседы царь просто потряс Басманова своей любовью. Он сказал, что наградит его несколькими городами и волостями, а при большом желании выдаст за него свою дочь Ксению.

При выходе из дворца на высоком крыльце Басманова поджидал Семен Годунов.

– Пойдем со мной, Петр Федорович. Я тебе покажу кое-что.

– Помилуй, Семен Никитич, я еще дома не был. Не спал два дня, с ног валюсь.

– Пойдем, пойдем. Такое узнаешь, что спать не захочешь. Всю твою жизнь перевернет.

Ссориться с Семеном Никитичем было опасно. Даже такому сильному воину, каким был Басманов.

– Хорошо, пойдем, раз такое дело.

Они пешком отправились в семен-никитический конец Кремля.