Пьер Лоранс привык работать систематически: утром с девяти до двенадцати и днем с четырех до шести, поэтому сейчас, по окончании сиесты, продолжавшегося ровно час отдыха в горизонтальном положении, что, во-первых, позволяет предаваться полусонным размышлениям в тепле верблюжьей шерсти, во-вторых, способствует правильному пищеварению и, в-третьих, восстанавливает силы ума и тела, итак, ровно в пятнадцать ноль пять, сегодня, к сожалению, почти не испытывая прилива бодрости и к тому же с неприятным ощущением в полости рта от повышенной кислотности, Лоранс, тяжело шлепая домашними туфлями, проследовал из спальни в ванную, помочился, потом долго и тщательно вытряхивал из своего пениса ленивые капельки, думая параллельно своим усердным стараниям сперва о густом и остром беарнском соусе с грибами и сметаной, затем о незаконченном эссе об Ортисе и, наконец, о молодости, которая отдает мочу резво, словно исправно работающий кран или садовый шланг, выбрасывающий упругую крутую струю воды, тогда как впоследствии, на закате дней, человек мочится долго и вяло, не получая удовлетворения, с перерывами и вдобавок никогда не будучи уверен, закончил ли он уже, не сделается ли потом у него в штанах мокро, Боже! до чего ж сложна жизнь, сколь велико коварство природы, если к примеру, волосы редеют и выпадают именно там, где в молодости растут особенно буйно, и, наоборот, к старости, словно бы в компенсацию за уклонение от своих обязанностей, издевательски лезут из ушей и из носу пучками козлиной шерсти, косматыми водорослями, превращая в замшелые дупла органы, некогда сверкавшие девственной наготой, так приблизительно размышлял в процессе мочеиспускания известный искусствовед, наконец, как всегда прибегнув к помощи рулона туалетной бумаги, он тщательно обсушил утомленного ягненочка и спустил воду, Водопады! мысленно воскликнул он, застегивая брюки, морские шквалы, стремительно мчащиеся по воздуху валькирии, титаны, обнаженные варвары, выпускающие из луков свистящие стрелы, подойдя к зеркалу, Пьер Лоранс зажигает висящий сбоку светильник, однако не сразу решается приступить к осмотру обложенного языка, вначале он предпочитает оглядеть свою гетевскую наружность в целом и для этого немного отступает назад, дабы установить соответствующую дистанцию по отношению к самому себе и ощутить трепетное волнение, охватывающее его, когда на расстоянии вздоха в зеркальной глубине перед ним возникает бессмертный образ олимпийца, мгновенье это почти мистическое, ибо сошедший с заоблачных высей, облеченный плотью дух хмурит брови, когда он хмурит свои, опускает голову, стоит ему проделать такое же движение своей головой, при том, что взгляд вечности выражает задумчивость, недоумение или сосредоточенность, если он пытается выражением собственных глаз передать одно из подобных чувств, но, увы! как и всякое озарение, этот момент таинственного единения краток, и на Лоранса тотчас наваливается уродливая действительность, он еще успел подумать: после сорока лет человек отвечает за свое лицо, но уже не успел припомнить, кому принадлежит этот афоризм, поскольку мистический конкубинат вследствие торопливости, с каковой мэтр приближает лицо к зеркалу, внезапно разрушается. Кошмар! думает Лоранс, только этого не хватало и как раз сегодня, после чего берет маленькое настольное зеркальце, и, благодаря его увеличивающей поверхности, предвестие нарыва, которое он обнаружил во впадинке около левой ноздри, катастрофическим образом конкретизируется: на слегка покрасневшей, тонкой и нежной в этом месте коже явственно проступает желтоватое жальце гноя, Лоранс, желая досконально изучить ситуацию на угрожающем участке, искривляет в причудливой гримасе правую половину лица, а пальцами правой руки отводит в сторону нос, однако с зажатыми ноздрями ему трудно дышать, поэтому он открывает рот и тогда, словно Цербер на пороге распахнувшей врата преисподней, его атакует угрожающе раздувшийся липкий белый язык, Какая мерзость! бормочет Лоранс и, вернув носу естественное положение, переворачивает зеркальце, чтобы с помощью его нормальной поверхности удостовериться в истинном положении вещей, Выдавить или не выдавливать? задумывается он, если выдавлю, краснота и припухлость скорее всего увеличатся, а кроме того, кто сказал, что мне удастся добраться до корня гнойного жальца, нехорошо, но, если не выдавлю, к вечеру эта крохотная пакость расцветет пышным цветом, тоже плохо, он откладывает зеркальце и на всякий случай долго и старательно моет руки, шум воды, ее тепло и пахнущая лавандой мыльная пена немного его успокаивают, Интересно, задумывается он, был ли Гете предрасположен к чему-либо подобному, Эккерман,[7] к сожалению, ничего об этом не сообщает, а святой Фома Аквинский? Рембо, тот наверняка был прыщав, ба! в его возрасте даже прыщи не составляют угрозы для молодости, тщательно смыв мыло, Лоранс закрывает кран и, вытирая руки, принимает решение: выдавлю, и тут же здравый смысл подсказывает: понадобится иголка, тонкая иголка с продезинфицированным концом, но где ее взять? он смотрит на часы: двадцать минут четвертого, а это означает, что ровно через пять минут маман войдет в кабинет, чтобы поставить на конторку, за которой он работает, серебряный поднос с чашкой черного кофе, сахарницей и тремя печеньицами, и, если не обнаружит его в комнате, Лоранс чувствует, как в нем закипает отвратительная бешеная злоба и ненависть — затаенная, голодная и потому необузданная, Господи, думает он, когда ж эта старая стерва подохнет и перестанет меня изводить своей омерзительной стариковской опекой, мерзость, мерзость, мерзость, сущая пытка, вся жизнь загублена, загажена, испоганена, отравлена из-за этого чудовища, гадкая отвратительная старуха, за какие грехи я влачу этот крест, Господи, такой человек, как Камю, погибает в расцвете сил и таланта в идиотской катастрофе, а она уже восемьдесят семь лет, восемьдесят семь лет коптит небо, и ничего ее не берет, жрет все подряд, Господи, как же она прожорлива, все жрет, все переварит ее страусиный желудок, она еще меня переживет и похоронит, и на мраморной плите над могилой прикажет выбить: Пьерро Лоранс, угас в расцвете лет, Боже, причисли к сонму ангелочков его невинную душеньку, так он думает и нисколько ему от этих мыслей не легче, поэтому, когда, достав из кармана шлафрока носовой платок, он осторожно оборачивает им указательные пальцы обеих рук и, таким образом защищенные, точно два щупальца приближает к гнойнику, прикидывая, как бы половчей его ухватить и сдавить, то чувствует, что у него дрожат руки, А, все едино, думает он, распираемый ненавистью, и с такой решительностью и ожесточением атакует прыщ, что кривится от боли, однако в овладевшем им состоянии нервного напряжения боль только его подстегивает, побуждая удвоить усилия, и он еще глубже впивается пальцами в укромную впадинку, зажимая противника в клещи, кровь ударяет в голову, пульсирует в висках, и вот уже ему кажется, что стоит надавить еще раз и гной брызнет струею, как вдруг раздается стук в дверь, ведущую из кабинета, и он слышит опостылевший старческий голос маман: Пьер, кофе на столе, Лоранс, тяжело дыша, опускает руки и, когда бросает взгляд в зеркало, при виде печальных результатов надругательства над собственным лицом чувствует, как в нем взмывает еще более жаркая волна ярости, Пьер, скрипит за дверью старая дама, ты здесь? тебе нездоровится? может быть, тебе что-нибудь нужно? Лоранс видит в зеркале, как его лицо распухает, раздувается, багровеет, и едва ли не последней крупицей сознания понимает, что более не принадлежит себе: тысяча демонов вселяются в его нутро, тысяча неистовых дьяволов, извивающихся в конвульсиях и орущих благим матом, и тогда, с этими демонами, дьяволами в животе, он бросается к двери, пинает ее, не в состоянии нашарить ручку, ногой, наконец с грохотом распахивает и на глазах остолбеневшей ман одним прыжком подлетает к своей высокой конторке, смахивает поднос с кофе, сахарницей и печеньем, стук, звон, треск, но голодным демонам, ненасытным дьяволам еще этого мало, и Лоранс вынужден чинить зверское опустошенье на своем содержащемся в безупречном порядке рабочем месте, в тартарары летят толстые, оправленные в кожу тома, репродукции и брошюры, а также папка с заметками и незавершенным эссе об Ортисе, распоясавшиеся демоны, разъяренные дьяволы ногами своей жертвы топчут ценные бумаги, злобно и мстительно их попирают, а затем всем скопом, всею своей демонской, дьявольской сворой устремляются в глотку, к устам жертвы, и Лоранс, застыв посреди побоища, принимается выть, он воет не своим голосом, не то гудит, как бьющийся об оконное стекло шмель, не то подвывает, как шакал, воет, широко разинув рот, судорожно сжав веки, под которыми темнота, и, воя так, внезапно чувствует, что бесовское племя его покидает, оседлав вой своей жертвы, точно на вилах, лопатах и метлах улетают демоны, дьяволы, а Лоранс, пошатнувшись, хватается за опустевшую голову и уже только глухо постанывает, внезапно лишившийся сил, скованный тошнотворной, вязкой немощью, затем он начинает ощупью искать козетку, которая обычно служит ему, когда в процессе особенно трудной работы у него возникает желание сменить вертикальное положение на горизонтальное, отыскав это пристанище, он тяжело садится и долго сидит, обхвативши руками голову, продолжая постанывать, пока над его ухом не раздается скрипучий, но спокойный голос маман: Пьер, я принесла тебе капельки, тогда он машинально, как обиженный ребенок, складывает губы трубочкой и втягивает в рот с холодной ложечки пахнущий валерьянкой сахар, Приляг, говорит маман, и он, счастливый, послушно ложится, чтобы, словно в объятиях ангела-хранителя, унестись в безопасную и уютную страну детства, Тебе лучше? спрашивает старая дама, Немного, тихонько, как уставший от долгих рыданий младенец, шепчет он, Тебе необходимо отдохнуть, Пьерро, говорит старая дама, ты слишком перегружаешь себя работой, я запишу тебя на завтра к доктору Бруссону, Сядь, мама, бормочет Лоранс, старая дама садится на краешек козетки и кладет маленькую высохшую и очень холодную ручку на покрытый испариной лоб сына, Так хорошо, сыночек? спрашивает она, О, да! вздыхает он с облегчением, теперь хорошо, маман сидит, не шевелясь, и, держа ладошку на лбу сыночка, думает: ах ты старый жирный боров, истеричная старая баба, гора мяса, старый боров;