– Грэм, – нагнал его Захария, – если мы все-таки найдем душу колоколов, то, что мы будем с нею делать? Ведь душа это понятие абстрактное.

– Реальное, – шепнул голос-невидимка на ухо Грэму, – реальнее, чем плоть.

– Душа – понятие реальное, – повторил за голосом юноша. – А что делать… пока не знаю, я хотел бы отыскать сами колокола, мне кажется, это место я узнаю даже с закрытыми глазами. Увидеть бы их, быть может, они и оставят меня в покое.

– А вот колокола – понятие абстрактное, – в голосе прозвучала едва заметная усмешка.

Грэм тряхнул головой, отгоняя прочь эту усмешку. Он чувствовал, что внутри него началась какая-то работа, нечто вроде большого строительства. Грэм пока еще не знал, что это возводятся гулкие арки, в темноте и тишине которых предстоит неприкаянно блуждать его душе, пугаясь долгого эха сердечного биения.

Треугольное здание Сената сообщалось с Домом Правления таким переходом, что каждый раз, когда Апрелю предстояло идти по нему, он проклинал того, кто этот переход придумал и построил. Лестница с узенькими ступеньками вилась над каменной пропастью, издевательски вымощенной радостными разноцветными плитами. Перила или какие-нибудь другие вспомогательные конструкции показались придумщику деталями лишними. Оставалось надеяться только на собственное чувство равновесия, оступиться и полететь вниз, на радостные плиты было удовольствием сомнительным и однозначно последним. Если же не пользоваться переходом, то для того, чтобы попасть в здание Сената, предстояло сделать здоровенный крюк, обходя весь Дом Правления, его нелепые корявые сады и уродливые клумбы – как ни старайся, всё равно опоздаешь к началу заседания.

Следом шел Титрус, казалось, от его неуверенных шагов раскачивается вся лестница, но это было лишь иллюзией, сильной, но иллюзией. Апрель пытался не обращать на него внимания и целиком сосредоточиться на своих четких, выверенных движениях. На середине лестнице, где расстояние от ступеней до пола было особенно велико, Сенатору пришла вдруг в голову мысль, каким образом еще можно выстроить зеркала. Это решение виделось таким верным, настолько простым правильным, что Апрель едва не рассмеялся.

Колючие крошки превратились в легкие ледяные хлопья – узорчатые и нежные неслись они в потоках ветра. Глотки вина, которые Захария с Грэмом растягивали, как только могли, уже едва согревали. Пористые покрывала из неисчислимого количества этих хлопьев застелили всю округу, не оставив ни единого свободного клочка земли.

– Да что же это такое… – стуча зубами, пробормотал Захария.

– Это снег, – с какой-то обреченной уверенностью ответил Грэм, – все это называется «снег».

Никто не стал спрашивать, откуда он это знает, и Захария, и Кара порядком устали – непривычные к подобным погодным чудесам, они были вынуждены тратить гораздо больше сил на преодоление ветряного сопротивления и борьбу со снежными наносами. Сначала ноги проваливались по щиколотку, но все чаще и чаще стали уходить почти по колено. Ветер бойко разрывал пламя Кары, и она была вынуждена прятаться меж Грэмом и Захарией, выискивая подветренные стороны, зачастую приходилось лететь почти у самой земли.

Голубые лучи Рима щедро разбрасывали по снежной равнине острые искры, не было чище и ярче драгоценных камней, но свет их богатых россыпей не радовал глаза, напротив, раздражал до слез.

Когда впереди показалась темная полоса густого леса, Грэм с Захарией с трудом могли опускать и поднимать воспалившиеся веки.

– Интересно, а можно ослепнуть? – Захария смахнул с лица беспрерывно льющиеся слезы.

Но Грэм промолчал, видать ему это было не интересно.

По периметру треугольного зала теснились уходящие вверх ряды деревянных скамеек, покрытых красной материей, с потолка на железной цепи свешивался большой алый шар, символизирующий звезду Бетельгейзе. Желающий выступить должен был спуститься вниз, встать на круглое каменное возвышение – лагур, испещренное глубоко вырезанными старинными знаками и письменами – по непоколебимым убеждениям шенегревцев, эти письмена заклинали оратора ото лжи, не позволяя ему изрекать неправду. Любой, вставший на возвышение, обязан был быть предельно честным и откровенным.

Самые нижние скамьи заняли Наблюдатели – семеро сухощавых стариков с колючими глазами и неестественно молодыми, гладкими лицами. Они следили за ходом собрания, надеясь к чему-нибудь придраться. Сразу за ними расселись демоны, на которых Апрель уже не мог смотреть без брезгливости.

По традиции к лагуру первым спустился Апрель. Взойдя на возвышение, он приветствовал собрание поднятой рукой с открытой ладонью, что означало чистосердечье к Сенату.

– Решение Грэма отправиться в сумеречную Альхену не было для нас, его воспитателей великой неожиданностью. Наш юный правитель обладает страстью к открытиям и путешествиям. К тому же он представил достойный внимания план освоения пустующих территорий, что в дальнейшем может существенно увеличить благосостояние Шенегрева. Город наш стоит на сухой каменистой местности не богатой ценностями, океан вымирает, он почти пуст, вскоре добычи могут и вовсе прекратиться. Насколько мне известно, некоторые хозяева уже отправляют работников за травами со дна океана, пробуя ее на предмет пользы. Поэтому я считаю изучение сумеречной части Альхены на тему разработок не только желательным, но и крайне необходимым. Желание Грэма изучить до селе закрытый для нас мир, ознакомиться с ним лично, должно быть понятно всем и каждому, ведь сердце юного правителя не переставая болит за благополучие Шенегрева – прекраснейшего города планеты Альхена…

Слушая Апреля, Титрус сидел мокрый от ужаса – первый Сенатор открыто лгал, стоя на лагуре перед Наблюдателями и всем собранием, лгал уверенно и делал это явно не в первый раз.

Стволы деревьев были настолько гладкими, будто полированными, без привычных чешуек коры. Голые ветви в снежных опушках тянулись к залитому дрожащим голубым маревом небу. В вышине бесшумно парили птичьи тени, но из-за густо сыплющихся хлопьев их можно было принять за игру воображения.

Вина осталось четверть фляжки, одежда не грела, как не пытайся застегнуться, запахнуться, закутаться – слишком тонкая, эластичная она отлично подходила к сражениям, но никак не к походам по колено в снегу. Не привыкшие выказывать хотя бы малейшие признаки слабости и усталости, Грэм с Захарией шли вперед, стиснув зубы. Грэма основательно подогревало злое желание докопаться до истины, какой бы нелепой или абстрактной она не была. Думать о том, кому же принадлежит лицо и голос из видений, – а то, что это был голос именно существа из видения, Грэм и не сомневался, – он пока еще думать не хотел. Захарию ничего не подогревало, он просто шел, потому что надо было идти. Пламя Кары совсем побелело, ее золотое лицо будто выгорело до бледно-серебряного. Время от времени она взмывала к хитросплетению древесных крон, высматривая, безопасен ли путь. Мир голубых снегов был пустынен и тих.

– Замерз, Захария?

– Терпимо, – ответил он, едва шевеля обмороженными губами. – Вот мечи трудновато будет удержать в негнущихся пальцах.

Он пытался пошутить, но у Грэма в этих снегах было плохо с чувством юмора, он думал исключительно о том, что можно предпринять для того, чтобы Захария и Кара минимально пострадали в таком диком климате. Пока на ум ничего не приходило. Казалось, что от мороза трещит черепная коробка, а мозг съежился и затвердел. Ни рук, ни ног Грэм давно уже не ощущал, лицо горело, как обожженное, ресницы и волосы густо посеребрил иней. Он шел вперед, злясь на весь белый свет, даже на собственного отца, передавшего сыну по наследству свой прижизненный кошмар, выгнавший, вырвавший его, Захарию, Кару из домов, из привычного мира и заставивший придти сюда. Сквозь подогревающую тело и душу злость тихонько, робко, как сукровица из ссадины, сочилось предчувствие, что назад они уже не вернутся. Просто не смогут.