Они опасливо положили себе пюре, и миссис Джаспер бросила мистеру Уорли игривую улыбку:

— Еще месяц — и никаких устриц!

— Да… абсолютно!

Джордж с бутылкой минеральной, обернутой салфеткой, предлагал гостям по очереди:

— Перье-жуэ,[38] девяносто пятого.

«Наслушался, как повторяет Мансон», — подумала мисс Кресс.

— Черт побери, разве что глоток, — промямлил мистер Уорли.

— За старые времена, — шутливо произнесла миссис Джаспер, и оба, повернувшись друг к другу, наклонили головы и чокнулись.

— А я вот часто говорю миссис Эймсуорт, — опять начала миссис Джаспер, кивая через стол в сторону воображаемой визави.

— Да… да!.. — одобрительно буркнул мистер Уорли. Снова появился Джордж и медленно обошел стол с блюдом шпината. После шпината по бокалам еще раз была разлита минеральная, на сей раз сошедшая поочередно за шато-лафит семьдесят четвертого года, а затем за старую мадеру Ньюболда. Каждый раз, как Джордж приближал бутылку к бокалу, мистер Уорли притворно заслонял его рукой, а потом с улыбкой покорялся:

— Двум смертям не бывать… — с улыбкой повторял он, и миссис Джаспер хихикала.

Наконец подали блюдо с виноградом из Малаги и яблоками. Жесты миссис Джаспер явно делались все более замедленными; она все с большим трудом кивала на шутки мистера Уорли и, положив себе на тарелку кисть винограда, отщипнула всего две-три виноградины.

— Устала, — вдруг прохныкала она, как ребенок. Она поднялась, опираясь на ручки кресла и перегибаясь через стол, как бы желая привлечь внимание невидимой дамы (очевидно, миссис Эймсуорт), сидящей напротив. Мистер Уорли тоже поднялся и теперь стоял, опершись о стол одной рукой, в несколько развязной позе. Миссис Джаспер сделала ему знак сесть.

— Составите нам компанию — после сигар, — она повелительно улыбнулась.

Мистер Уорли, сосредоточив все свои усилия, поклонился ей, а она проследовала к дверям, которые уже распахнул перед ней Джордж. Медленно и величественно лиловый бархатный трен скрылся в глубине анфилады освещенных комнат, и за миссис Джаспер закрылись последние двери.

— Ну уж теперь-то она, надо думать, довольна! — со смешком сказала мисс Кресс, подхватывая Лавинию под руку, чтобы отвести ее в вестибюль. Но Лавиния так рыдала, что не смогла ответить.

Энсон Уорли обнаружил, что снова стоит в вестибюле и надевает свое пальто на меху. Он вдруг вспомнил ощущение, возникшее у него в столовой, — что в комнатах слишком жарко натоплено, а все гости разговаривают очень громко и неумеренно смеются.

«Впрочем, разговоры весьма интересны, ничего не скажешь», — вынужден был он признать.

Всовывая руки в рукава шубы (легко ли после перьежуэ!), он вспомнил, как сказал кому-то (возможно, старому дворецкому): «Удираю пораньше — пора дальше бежать. Приглашен еще в один дом». При этом он подумал, что стоит ему выйти на свежий воздух — и он непременно вспомнит, в какой именно дом его приглашали. Слуга, неуклюжий, как видно, малый, долго возился с запорами на дверях. «А Филмор-то считал, что мне вообще не следует обедать сегодня в гостях… Осел несчастный! Что бы он сказал, если бы знал, что я бегу дальше, еще в одно место?»

Дверь отворилась, и мистер Уорли, испытывая небывалый подъем и безмерное чувство ликования, вышел из дома и глубоко затянулся ночным воздухом. Двери за ним захлопнулись, послышался звук запираемых запоров, а он продолжал стоять неподвижно на пороге, раздувая грудную клетку и впивая ледяные глотки.

«Наверное, это уже один из последних домов, где подают перье-жуэ девяносто пятого, — подумал он. И потом — В жизни не слыхал разговоров интереснее…»

Он снова удовлетворенно улыбнулся, вспомнив о вине и остроумной беседе. Затем сделал шаг вперед, туда, где только что был тротуар — и где сейчас была пустота.

РИМСКАЯ ЛИХОРАДКА[39]

Перевод Л. Поляковой

Встав из-за столика, за которым они завтракали, две уже не первой молодости, но хорошо сохранившиеся холеные американки прошли по террасе расположенного наверху римского ресторана и, облокотясь на перила, взглянули с одинаково рассеянным, хотя и благожелательным одобрением сначала друг на друга, потом вниз, на распростертые перед ними во всем великолепии Палатин[40] и Форум.[41]

«Ну пошли, пошли скорее! — долетел до них в это мгновение с лестницы, которая вела во внутренний двор, задорный девический голос, взывавший не к ним, а к незримой спутнице. — И пусть себе наши барышни на здоровье вяжут!» — «Но почему же вяжут, Бэбс, это ты чересчур», — рассмеялся в ответ такой же звонкий голосок. «Я ведь не буквально, — отозвалась первая. — Мы-то не даем нашим родителям опекать нас, что же им, бедненьким, остается…» — но тут поворот лестницы заглушил продолжение разговора.

Дамы снова переглянулись, на этот раз чуть сконфуженно улыбаясь, и та, что была миниатюрнее и бледнее, слегка покраснев, покачала головой.

— Барбара! — прошептала она с запоздалой укоризной вслед насмешливому голосу на лестнице.

Вторая дама, более пышная и яркая, с решительным носиком и ему под стать черными густыми бровями, добродушно рассмеялась:

— Вот что думают о нас наши дочери!

Ее собеседница сделала рукой протестующий жест.

— Не о нас, как таковых. Об этом не следует забывать. Просто сейчас так принято думать о матерях. И как видишь… — Чуть ли не с виноватым видом она вынула из элегантной черной сумочки моток малинового шелка, проткнутый двумя тонкими спицами. — Всякое бывает, — пробормотала она. — При нынешнем положении вещей столько свободного времени, что не знаешь, куда его и девать; а мне иногда надоедает просто смотреть… даже на это. — И она жестом указала на величественную панораму внизу.

Смуглая дама опять рассмеялась. И обе они снова обратились к открывающемуся виду и молча погрузились в созерцание, исполненные той же безмятежности, что и по-весеннему лучезарное римское небо. Время завтрака давно истекло, и тот угол просторной террасы, где находились дамы, был всецело предоставлен им. На противоположном конце несколько туристов, заглядевшись на распростертый перед ними город, прятали в сумки путеводители, искали мелочь для чаевых. Наконец и они разбрелись, и дамы оказались вдвоем на овеваемой ветерком террасе.

— А почему бы нам не остаться прямо здесь? — сказала миссис Слейд, дама с ярким румянцем и энергичными бровями. Поблизости стояли два отставленных в сторону плетеных кресла; подтолкнув их в угол, к перилам, она уселась в одно из них, по-прежнему не сводя глаз с Палатина. — В общем, это все же самый прекрасный на свете вид.

— Для меня он таким останется навсегда, — согласилась с ней ее приятельница миссис Энсли, так незаметно сделав ударение на «для меня», что миссис Слейд, хоть и расслышала, но решила, что скорей всего это случайность, — что-то наподобие старомодной манеры авторов писем почему-то подчеркивать отдельные слова.

«Грейс Энсли всегда была старомодна», — подумала она, а вслух с улыбкой, обращенной к прошлому, сказала:

— Этот вид знаком нам с очень давних времен. Когда мы с тобой впервые здесь встретились, мы были моложе, чем сейчас наши дочери. Помнишь?

— О да, я помню, — пробормотала с тем же неуловимым ударением миссис Энсли и, оборвав себя, добавила — Вон метрдотель смотрит на нас и недоумевает.

Она явно была менее уверена в себе, в своих правах, чем ее приятельница.

— Сейчас он перестанет у меня недоумевать, — сказала миссис Слейд, протягивая руку к такой же скромной, но безусловно дорогой сумочке, что и у миссис Энсли.

Подозвав метрдотеля, она объяснила ему, что они с приятельницей — давние поклонницы Рима и им хотелось бы провести остаток дня, любуясь сверху этим видом, — разумеется, если это не помешает персоналу. Склонясь над протянутой ему мздой, метрдотель заверил ее, что им всегда рады, тем более если они соблаговолят остаться обедать. Нынче полнолуние, им этот вечер запомнится…