Кондратьев взялся крепить размякший, как тесто, камень вокруг оснований балюстрадных плит. Надо было густо намазывать это каменное тесто, как цемент, заглаживать специальной лопаточкой и затем обрабатывать место крепления ультразвуком второй раз. Тогда пластмасса и камень схватывались намертво и плита балюстрады становилась как бы частью скалы. В разгар работы Кондратьев обнаружил, что ему не приходится шарить рукой в поисках инструментов. Инструменты сами попадали в его протянутую руку, и именно те, которые были нужны. Кондратьев обернулся и увидел, что рядом с ним сидит на корточках лаборантка базы Ирина Егорова. Она была закутана в меховой комбинезон с капюшоном и казалась непривычно неуклюжей.

— Спасибо, — сказал Кондратьев.

— Сколько угодно, — сказала Ирина и засмеялась.

Несколько минут они работали молча, прислушиваясь к сварливому спору о природе ядов в молоках кистепера, доносившемуся от соседней плиты сквозь рев волн и ветра.

— Вы всё один да один, — сказала Ирина.

— Привычка, — ответил Кондратьев. — А что?

Ирина глядела на него странными глазами. Она была очень славная девочка, только очень уж суровая. Поклонники от нее стоном стонали, и Сергей Иванович тоже ее побаивался. Язык у нее был совершенно без костей, а чувство такта было явно недоразвито. Она была способна ляпнуть все, что угодно, в самый неподходящий момент и неоднократно делала это. Так вот посмотрит-посмотрит странными глазами и ляпнет что-нибудь.

Хоть плачь.

— Я хочу давно спросить вас, Сергей Иванович, — сказала Ирина. — Можно?

Кондратьев покосился опасливо. „Ну вот, пожалуйста. Сейчас спросит, почему у меня волосатая спина, — был такой случай прошлым летом на пляже при большом скоплении народа“.

— М-можно, — сказал он не очень уверенно.

— Скажите, Сергей Иванович, вы были женаты тогда, в своем веке?

— „Пороть тебя некому!“ — с чувством подумал Кондратьев и сказал сердито:

— Легко видеть, что не был.

— Почему это легко видеть?

— Потому что как бы я мог пойти в такую экспедицию, если б был женат?

Подошел океанский охотник Джонсон, который три года назад был строителем и сейчас взял на себя руководство работами, покивал одобрительно, погладил Кондратьева по спине, сказал: „О, вери, вер-ри гуд!“ — и ушел.

— Тогда почему вы, Сергей Иванович, такой нелюдимый? Почему вы так боитесь женщин?

— Что? — Кондратьев перестал работать. — То есть как это — боюсь? Откуда это, собственно, следует?

„А ведь и вправду боюсь, — подумал он. — Вот ее боюсь. Все время привязывается и вышучивает. И все вокруг хохочут, а она нет. Только смотрит странными глазами“.

— Дайте-ка насадку, — сказал он, сдвинув брови до упора. — Нет, не эту. На малую мощность. Спасибо.

— Я, наверное, неудачно выразилась, — сказала Ирина тихо. — Конечно, не боитесь. Просто сторонитесь. Я думала, может быть тогда, в своем веке…

— Нет, — сказал он.

Она и говорила как-то странно.

— Сегодня вечером будем танцевать, — быстро сказала она. — Вы придете?

— Я же не умею, Ирина.

— Вот и хорошо, — сказала Ирина. — Это самое интересное.

Кондратьев промолчал, и до конца работы они больше не разговаривали.

Работа была закончена к вечеру. Затем было много шума и смеха, много плеска в бассейне и в ванных, и все сошлись в столовой, чистые, розовые, томные и зверски голодные. Ели много и вкусно, пили еще больше — вино и ананасный сок главным образом, затем стали танцевать. Ирина сразу вцепилась в Кондратьева и долго мучила его, показывая, с какой ноги надо выступать под левый ритм и почему нельзя делать шаг назад при правом ритме. Кондратьев никак не мог разобраться, что такое правый и левый ритмы, вспотел, рассердился и, крепко взяв Ирину за руку, вывел ее из толпы танцующих в коридор.

— Будет с меня.

— Еще немножко, — просительно сказала Ирина.

— Нет. У меня уже бока болят от толчков. А что я ног сегодня отдавил — счету нет…

Он повел ее по коридору, бессознательно прижимая ее руку к себе. Она молча шла за ним. Потом он вдруг остановился и нервно рассмеялся.

— Куда это я вас веду? — сказал он, глядя в сторону. — Идите, идите, танцуйте.

— А вы?

— А я… это… Да что я, пойду к старичкам, сыграю в го.

Они остановились посреди коридора. Из раскрытых дверей доносились звуки хориолы, кто-то пел сильным, свободным голосом:

— Джонсон поет, — тихо сказала Ирина. — Красиво поет Джонсон.

— Да, красиво, — согласился Кондратьев. — Но вы тоже красиво поете.

— Да? А где вы слыхали меня?

— Ну господи, да хотя бы месяц назад, когда ребята с комбината приходили в последний раз.

— И вы слушали?

— Я всегда слушаю, — уклончиво сказал Кондратьев. — Встану у себя в дверях и слушаю.

Она засмеялась:

— Если бы мы знали, мы обязательно…

— Что?

— Ничего.

Кондратьев насупился. Затем он встрепенулся и с изумлением осмотрелся. Да полно, он ли это? Стоит в коридоре, не зная, куда идти, не желая никуда идти, чего-то ожидая, что-то предчувствуя, чему-то странно радуясь… Наваждение. Колдовство. Эта синеглазая тощая девчонка. Праправнучка. Если бы у него были дети, это могла бы быть его собственная праправнучка.

Мимо пробежали юноша и девушка, оглянулись на них, подмигнули и скрылись в открытых дверях. Из дверей сейчас же донесся взрыв многоголосого хохота. Ирина словно очнулась.

— Пойдемте, — сказала она.

Кондратьев не спросил куда. Он просто пошел. И они пришли на „ловерс дайм“. И сели в кресла под пахучей смолистой сосной. И над ними замигала мягко слабая газосветная лампа.

— Сергей Иванович, — сказала Ирина, — давайте помечтаем.

— В мои-то годы… — печально отозвался Кондратьев.

— Ага, в ваши. Очень интересно, о чем в ваши годы мечтают?

Положительно, никогда за свою жизнь Кондратьев не вел таких разговоров. Он удивился. Он до того удивился, что серьезно ответил:

— Я мечтаю добыть Моби Дика. Белого кашалота.

— Разве бывают белые кашалоты?

— Бывают. Должны быть. Я добуду белого кашалота и… это…

— Что?

— И все. Тогда моя мечта исполнится.

Ирина подумала. Затем сказала решительно:

— Нет. Это не мечта.

— Почему не мечта? Мечта.

— Не мечта.

— Ну, мне-то лучше знать…

— Нет. Это… Цель работы, что ли… Не знаю. Вот если бы белых кашалотов не существовало, тогда это была бы мечта.

— Но они существуют.

— В том-то и дело.

Она смотрела на лампу, и глаза ее вспыхивали и гасли.

— А раньше… Сто лет назад какая была у вас мечта? Большая мечта, понимаете?

Он стал добросовестно вспоминать.

— Было всякое. Но теперь это неважно. Мечтал… Мы все мечтали достигнуть звезд…

— Теперь это уже сделано.

— Да. Мечтали, чтобы всем на земле было хорошо.

— Это невозможно…

— Нет, это тоже сделано. Так, как мы тогда мечтали. Чтобы все на Планете не заботились о еде и о крыше и не боялись, что у них отнимут…

— Но ведь это так мало!..

— Но это было страшно трудно, Ирина. Вы тут и представить себе не можете, как это много — хлеб и безопасность…

— Да, да, я знаю. Но теперь это история. Мы помним об этом, но ведь все это уже сделано, правда?

— Правда.

— Вот я и спрашиваю: какая теперь у вас большая мечта?

Кондратьев стал думать и вдруг с изумлением и ужасом обнаружил, что у него нет большой мечты. Тогда, в начале XXI века он знал: он был коммунистом и, как миллиарды других коммунистов, мечтал об освобождении человечества от забот о куске хлеба, о предоставлении всем людям возможности творческой работы. Но это было тогда, сто лет назад. Он так и остался с теми идеалами, а сейчас, когда все это уже сделано, о чем он может еще мечтать?