— Вот это мне нужно. Продолжай!

— Лучше всего он чувствует себя там, где слышится смех. И поэтому старается умножать его. Смеющимся дуракам он прощает их глупость, гордецам их надменность. В смехе, по его мнению, все равны, как и во время пения…

— Хорошо, Либа!

— Он импровизирует на рояле. Как-то раз он сказал, что если бы он прозрел, то сочинил бы о солнце такую симфонию, какой еще никто на свете не слыхал.

— Это я запишу. Может быть, ты еще что-нибудь знаешь?

Либа помолчала. Искорки в глазах у нее погасли…

— А разве тебе этого недостаточно? — Она сделала вид, что еще много чего знает, но я понял, что ей уже больше нечего сказать. И вдруг она выпалила: — Я тебе, дядя, еще кое-что скажу!

— Говори…

— Ёза образумился! Он нашел себе постоянную работу!

Я подскочил от удивления, обрадованный этим сообщением.

— Так, значит, у вас все опять наладилось?

Она наморщила носик.

— Но может каждую минуту расстроиться.

И она начала жаловаться на его золотое сердце, которым он готов поделиться с каждым встречным.

— Он знает, что я люблю цветы. Ну, пусть бы принес мне небольшой букетик, а то тащит целые корзины цветов или чуть ли не деревья в горшках.

— Видишь, какой я забывчивый! — хлопнул я себя по лбу. — Я абсолютно забыл об этой прекрасной черте его характера, когда рассказывал о моем Фране! А ведь об этом можно было бы написать целую повесть!

— О расточительности будущих людей? — удивилась Либа.

— Об их щедрости. Расточительности не будет, если все будут расточительными!

— Понимаю. Ты хочешь сказать, что тогда всего будет вдоволь.

— Вот именно…

— Но тогда подарки потеряют свое значение. Как может обрадовать меня подарок, если у меня будет все, что душе угодно?

— Еще больше, чем теперь.

— А я повторяю, что подарки потеряют свою ценность.

— И даже в том случае, если человек подарит человеку то, что ему дороже всего? Пусть это буд-зт пустяк, но он будет ценен заключенной в нем любовью и радостью от этой любви…

— Пожалуй, ты прав.

— Это будет эпоха подарков. Не будет ни одной вещи, которую люди не могли бы подарить друг другу.

— Но в конце концов и в наши дни…

— Всякий подарок, хотя бы букетик полевых цветов или букетик, сделанный из золота, будет, собственно, лишь воплощением улыбки, пожатия руки или ласки.

— Ах, дядя, теперь я понимаю тебя! Садись и пиши рассказ о щедрости или о подарках.

— А этот твой Алеш, он от рождения слепой?

— Нет, он потерял зрение в концентрационном лагере. А почему ты спрашиваешь?

— Мне нужен слепой от рождения. Родился слепой ребенок. Я хочу сделать кое-какие наброски.

— Ага, явилась муза. Ну, я пошла.

— Но ты ее сестра, Либушка!

Вчера после обеда Либа влетела ко мне с «замечательной идеей».

— Дядя! Пиши! Коляски!

— Какие коляски? — изумляюсь я.

— Детские коляски, — и, задыхаясь, она начала рассказывать о том, какими будут через сто лет детские коляски. Я не мешал ей говорить и забавлялся чисто женским воображением моей племянницы.

По ее словам, каждая коляска будет представлять собой некий уникум, созданный общими усилиями конструктора и художника. Ребеночку в ней будет куда удобнее, чем на руках у матери. Коляски будут различной ширины и вместимости, ведь в некоторых из них будет лежать двойня и даже тройня. Требуемая температура, искусственный ветерок, маленькое солнышко, если большое спрячется за тучи, автоматический менятель пеленок — все это должно якобы предотвращать плач и обеспечивать глубокий сон ничего не подозревающим наследникам славы и благоденствия грядущих эпох.

— Послушай, Либа, — сказал я и испытующе посмотрел ей в глаза, — уж не собираешься ли ты выходить замуж?..

Мне показалось, что она покраснела.

— Ну а если бы? — мотнула она головой. — Что я несовершеннолетняя, что ли? И вообще как это могло прийти тебе в голову?

Я засмеялся.

— Случайно, Либушка! Совершенно случайно я подумал об этом!..

И вот теперь я переписываю все сызнова. Пишу новое начало. Чтобы в нем прославлялась щедрость людей будущего — и детские коляски. Но у меня есть сомнения относительно этих экипажей. Сперва мысль показалась мне слишком дикой, но все же я решил попробовать. Не знаю только, справлюсь ли я с ней, не была ли это лишь минутная слабость, когда я поддался голосу Сирены!

Oзаренная летним солнцем, вдоль озера вьется Аллея колясок. В развесистые кроны лип вплетаются цветные стекла и белый мрамор.

Это Аллея статуй и скульптурных групп, изображающих эпизоды из жизни ползунков. Здесь рассказывается о первых нетвердых шагах, о протянутых к маме ручках-подушечках, об обряде кормления, о скривившихся ротиках, готовых вот-вот зареветь, о сидении на круглом троне горшочка. Статуи окаймлены кустами распустившихся георгин, названных именами ребятишек, но для описания оттенков их окраски не хватает слов и человеческой речи.

Это — аллея колясок и материнской гордости.

Здесь прогуливаются со своими младенцами мамаши, совсем не похожие на матерей — такой у них свежий и юный вид, можно подумать, что это старшие сестры малышей…

Одни из них идут весело, легкой походкой, так и кажется, что они того и гляди начнут танцевать или прыгать. Другие шествуют величаво, ибо нет более торжественного обряда, чем везти коляоку со спящим человеческим детенышем, который вступает в жизнь, подобную чуду.

— Я вас здесь еще не видела, — обращается русоволосая мамаша с тройней в широкой коляске к брюнетке с одним младенцем. — Я Гана.

— А я Ленка! — представляется брюнетка с алой лентой в волосах. — Я здесь всего лишь третий раз, но вашу коляску я уже знаю, как можно ее не знать! Вчера я заглянула в нее, проходя мимо вас, но ничего не увидела…

— Я сейчас вам представлю их!

Пани Гана наклонила коляску — задние колеса приподнялись. Теперь дети лежали на дне ее в наклонном положении.

— Вот это Ганичка. Ту в середине зовут Яна. А вон та, третья, Аничка…

— Как вы узнаете их? — удивилась пани Ленка. — Ведь их нельзя различить!

— А я и в темноте их различаю! Они совсем не похожи друг на друга. Только глаза у всех одинаково голубые.

— Как и у вас…

— У нас вся семья голубоглазая, — смеется блондинка и закидывает свою соломенную шляпу с голубой лентой за спину. — Мне хотелось бы какойнибудь другой цвет, но ничего не выходит…

— Ну, еще не поздно! — утешает ее Ленка. — У вас может быть еще и черноглазка…

— Что поделаешь, я не могу налюбоваться на вашего младенца!

— Я могу дать вам адрес доктора Вагнера, позвоните ему, — советует ей Ленка. — Он производит опыты с пигментацией. Те матери, которые обращаются к нему за врачебной помощью, путем взаимного обмена приобретают для своих малюток желаемый цвет глаз и волос…

— Да, я знаю его, — легкомысленно улыбается Гана. — В прошлом году мы с мужем были в Евпатории. Природа там делает чудеса. Наверное, поэтому и родились трое, — залилась она звонким смехом.

— А как ваша работа, хорошо идет? — спрашивает Ленка, потому что справиться о работе является признаком хорошего тона.

— Я работаю на заводе «Галата» — два часа в день, больше у меня нет времени. Я помощник садовника в зимнем саду. На моем попечении пальмы и цветы в вестибюлях — я расставляю вазы и горшки с цветами везде, где только можно их поставить. В шутку меня прозвали пани Вазочка, но я не обижаюсь и сама смеюсь над этим.

— А ваш муж?

— О, он боксер! А как ваша работа?

— Спасибо, не могу пожаловаться, дел выше головы! Утром я работаю заведующей теннисными кортами на Розовом лугу, а вечером посещаю биологический семинар. На два раза в неделю у меня запланирована вот эта прогулка с моим маленьким… Посмотрите-ка скорее!..

Издавая гармонические звуки клаксона, к ним приближалась электрическая коляска. Ее белоснежные, без единого пятнышка покрышки сверкали уже издали. Сзади удобно восседала мамаша в спортивном шелковом костюме, похожем на костюм автогонщика. Да и элегантная, обтекаемая форма коляски тоже напоминает об автомобильных гонках — это было, пожалуй, несколько смелое сочетание детского гнездышка, охраняемого от всяких невзгод, с представлением о головокружительной скорости.