Хромая дворничиха Валентка, невольная свидетельница тайных похождений старого Мартинца, которая много раз слышала крики и тщетные угрозы в коридорах и на лестницах трех доходных домов, рассказала Виктору кое-что и о молодых квартирантах, живущих в надстройке. Виктор отправился к ним и взглянул на отца сверху, с высоты надстройки над шестым этажом, глазами обманутых молодоженов. И вдруг он нонял, что мать ни в чем не виновата, что с ней поступили страшно несправедливо и что отец его — подлец. Виктор разыскал мать, жившую у бабушки, и решил переехать к ней.
Он рассказал обо всем сестрам. Девочки уже подросли и кое-что стали понимать: Йитке было двенадцать, Хеленке — девять лет. Все трое решили уйти от отца и жить с матерью.
Узнав об этом, отец пришел в бешенство и стал угрожать. Но, видя, что угрозы не помогают, он переменил тактику. Он начал выкручиваться, оправдываться, плакал и просил, чтобы дети не покидали старого больного отца, что он завещает им все свое имущество, а потом снова начинал ругать их и осыпать страшными проклятиями. Так они и расстались.
Мать собиралась требовать с отца судебным порядком причитающиеся ей алименты, но в это время Чехию оккупировали немецкие захватчики и все приняло другой оборот. Что делал и как вел себя отец во время оккупации, Виктор не мог сказать.
В декабре сорок четвертого года он получил извещение о его смерти. После революции имущество отца было конфисковано. Вот и все.
Так закончил Виктор свою защитительную речь.
Мне казалось, что она была вполне убедительной для того, чтобы считать Виктора Мартинца чистым, как лилия. Но как бы не так! Его приняли в партию, назначив полугодовой кандидатский стаж. Ненависть и недоверие, вызванные его происхождением, не исчезли, как не исчезает родимое пятно. А может быть, в его случае сказались усталость, недовольство и раздражение на то, что он так долго задержал всех, — в тот раз мы разошлись в первом часу ночи!
Товарищу Мартинцу и после этого нередко приходилось, переносить мелкие неприятности, терпеть нападки, нарекания. Но он относился ко всему этому с философским спокойствием и, не изменяя своих политических убеждений, сохранял неизменный оптимизм.
Всегда он был первым в списке желающих принять участие в субботнике или воскреснике. В то время отряды добровольцев садоводов высаживали фруктовые деревья на склонах, над радлицкой долиной, возили удобрение, копали ямки, забивали колья и привязывали к ним тоненькие яблоньки — карликовые и с высокими стволиками. Голые, бугристые и худосочные склоны в недалеком будущем покроются прекрасными фруктовыми садами.
Но ни у кого не было особенного желания после рабочего дня приниматься за новую работу, всем хватало собственных забот. Собравшись, добровольцы начинали ворчать и поругивать тех, кто под каким-либо предлогом отказался прийти. Обычно каждый раз работали одни и те же люди.
Схватив тачку или кирку, Мартинец с таким жаром принимался за дело, что пот градом катился с него. Самозабвенно, не жалея сил, он весь отдавался работе. Мартинец не пропустил ни одного субботника и, насколько я помню, никогда на собраниях не хвастался количеством отработанных часов. Кажется, он даже не записывал их.
Пусть на воскресник вышло десять или пять человек, Мартинец всегда был среди них.
Однажды в субботу, после сильного ливня я вышел погулять и направился к кладбищенской стене, что возвышается на нашем склоне, напоминая Губчатую стену замка. Мне хотелось посмотреть, как подрастает наш садик, как он чувствует себя после такого освежающего душа. С радостью я обнаружил, что проливной дождь подействовал на молодые деревца, как живая вода!
И вдруг — кого я там вижу? Товарищ Мартинец, один-одинешенек, возит в тачке компост и смешивает его с землей, выкопанной из ямок.
Не решаясь подойти, я некоторое время издали наблюдал за его работой. Таким уважением я вдруг проникся к нему. Когда же Мартинец заметил меня, он как будто даже испугался, словно я застал его за чем-то предосудительным. Он работал с непокрытой головой, в одной рубашке, промокшей под мышками от пота, — шапка и пиджак висели па колышке тут же. Рукавом он вытирал мокрый лоб, очевидно, ко всему он попал под Дождь.
Я не подал виду, что удивлен, застав его здесь одного, мое удивление могло его обидеть. Мы заговорили о посторонних вещах: мне было немного стыдно перед ним; когда мы прощались, пожимая друг другу руки, он произнес слова, которые я помню до сих пор:
— Когда-нибудь здесь будет чудесно, как ты думаешь? Ты только представь себе этот склон, когда все зацветет — яблони, абрикосы, черешни, красные, розовые, белые, — это будет райский уголок!
Говоря это, Мартинец широко развел руками, а потом посмотрел на меня как-то издалека, и я не Знал, видит он меня или не видит. И вдруг перед моими глазами и вправду возник цветущий сад.
Но это был его сад! Он один имел право увидеть его! А я взглянул на эту картину будущего только глазами Мартинца и как будто с его разрешения…
У Мартинца был широкий круг интересов. На все у него хватало времени! Работая в министерстве, в отделении по связям с заграницей, он изучал русский и английский языки; был большим знатоком изобразительного искусства, часто посещал концерты. И, что особенно поражало меня, он совмещал в себе любителя искусства и спортсмена. Мартинец занимался водным спортом, принимал участие в соревнованиях по плаванию и, кроме того, летал на планере. Ему удалось установить несколько рекордов в полете на большую дистанцию, о которых я раньше не знал, так как никогда не интересовался спортом.
Насколько мне известно, очень мало поклонников искусства занимается спортом и еще меньше спортсменов интересуется искусством. Такими будут только люди лрядущего, когда рабочий день будет продолжаться не восемь, а всего четыре часа! Тогда будет оставаться достаточно времени и для искусства и для спорта. Почему поэту не быть хорошим боксером, а виртуозу скрипачу — мичуринцeм и футболистом, хорошо играющим крайнего нападающего? Почему ученый — специалист В ядерной физике не может быть одновременно Гйаетером по шахматам и прекрасным летчиком Кробатом?
Я вспомнил о людях будущего, встретившись на улице с Мартинцем, которого я столькo лет не видел. Он только что вернулся из Нью, где работал в нашем посольстве в качестве по делам культуры.
Остался ли он таким же, каким был раньше, не унывающим оптимистом, с которым приятно посидеть и поболтать обо всем, или жизнь за морем испортила его? Сохрау него еще те черты характера, которые для путника, отправляющегося чтобы получить ответ на все эти вопросы и проверить, тот ли это человек, которого я ищу, человек будущего, надо было спокойно поговoрить с ним наедине — у меня дома, или у него, где-нибудь на нейтральной почве в кафе или винном погребке. Мы встретились в кафе «Слаvte». Мартинец принес показать мне перевод романа прогрессивного американского писателя. Разговор зашел о литературе. Я как раз кончил читать роман о гражданине Томе Пэне «крестном революции», и Мартинец рассказал мне много интересного о его авторе… Но город, из которого Мартинец прилетел, очевидно, засел у него в печенках. Он постоянно возвращался к нему, словно в горле у него застрял кусок, от которого он никак не мог освободиться.
— Я не хотел бы туда вернуться даже после своей смерти! Там просто дышать нечем! Только безумец или дьявол мог придумать нечто подобное! Лишь на дне небоскребов ты по-настоящему поймешь, что такое тоска по крыльям и стремление подняться на них!
Можно было подумать, что именно желание летать заставило его вернуться домой. Чтобы изменить направление его мыслей, я начал вслух мечтать о городах будущего, какими я хотел бы изобразить их в своем романе. Я надеялся, что он подскажет мне какую-нибудь удачную идею. Но так и не дождался. Едва я успел открыть рот, как Мартинец тут же перебил меня и снова начал «изрыгать» свой город.
— Как ты можешь говорить о городах будущего, когда на земле еще существует такое чудовище, такой монстр? Будущее не наступит до тех пор, пока этот город сам собой не сгниет, не развалится от собственной абсурдности!
