А каких только нет достоинств в прочих клавирных вещах Баха! Сколько жизни, новизны и мелодической привлекательности — вплоть до нынешнего времени, когда возобладала столь далеко идущая мелодическая утонченность! Сколько изобретательности, какое многообразие в любом вкусе, будь то изощренная или галантная, строгая или свободная манера письма, с господством гармонии или с преобладанием мелодического начала; вот наивысшая степень трудности в расчете на руки мастера, а вот нечто легкое, — легкое даже для малоподготовленного любителя! Скольким хорошим исполнителям на клавире не удалось справиться с его сочинениями! Не он ли был инициатором совершенно нового подхода к использованию клавишных инструментов? Не он ли придал им мелодичность, сделав упор на напевность и выразительность исполнения? Он, величайший знаток всех контрапунктических хитростей (и даже ухищрений), сумел подчинить искусность (с. 164) красоте. А какое огромное множества клавирных вещей он написал! <…>

В баховских органных вещах мы большей частью (а в пьесах для двух мануалов и педали — всегда) встречаем три нотных стана друг над другом. Педаль всегда независима от мануалов и служит самостоятельным голосом. Иногда в [партии] педали бывает даже два облигатных голоса. Левая рука — это не что иное, как исполнительница басовой партии; для того чтобы она могла должным образом исполнять поручаемые ей голоса, которые так часто бывают насыщены оживленными мелодиями, от нее требуется такая же техника и такая же беглость, что и от правой.

В зависимости от характера регистровки Бах иной раз поручает педали яркую — и в то же время подчас отнюдь не медленную и не легкую — главную мелодию, в то время как обеим рукам отводятся партии, исполненные бравурности и блеска; временами в педали проходит верхний из средних голосов, временами — нижний [из них]. Всем этим задачам, всем этим сменам [функций] должны удовлетворять и руки исполнителя. Иногда в педали столько блеска и подвижности, что исполнение этой партии оказывается под силу лишь большим мастерам, а в Англии подобные вещи, пожалуй, просто неслыханны. Если же к этому добавить, что Бах не только своим пером удовлетворял всем этим требованиям, но и был в состоянии все это делать экспромтом, да к тому же в любой момент, когда угодно[, то нам остается только воскликнуть]: какое же это все-таки величие!

Помимо множества сочиненных, исполненных и варьированных И[оганном] С[ебастьяном] хоралов и прелюдий к ним (что опять-таки слабо развито у англичан, ибо их церковное пение мало к этому располагает), помимо других его трио[-фактур][369] для органа, особенно известны 6 такого рода вещей для двух мануалов и педали,[370] написанные столь галантно, что они и поныне все еще очень хорошо звучат и никогда не устареют, а, напротив, переживут любые перевороты моды в музыке. Вообще, никто еще не написал для органа так много прекрасного, как И. С. Бах.

Кванц в одном месте своего печатного «Наставления в игре на флейте»,[371] а именно в § 83 XVIII раздела, пишет, что, если говорить о более близком к нам времени, наш (с. 165) поразительный И. С. Бах довел искусство игры на органе до наивысшего совершенства. А ведь Кванц, бесспорно, был знатоком искусства и человеком, обладавшим отменным вкусом, сформировавшимся у него в его продолжительных поездках по Германии, Италии, Франции, Голландии и Англии, где он слышал всех крупных музыкантов. Так, он очень хорошо знал Генделя и почитал его. Кванц — вместе с [И. А.] Хассе и Фаустиной [Хассе], прекрасно знавшими Генделя и часто слышавшими его [игру] на клавире и органе, — был на органном выступлении И. С. Баха в Дрездене в тридцатые годы нашего столетия в присутствии всего двора и множества знатоков, подтвердивших приведенное суждение о нем как о первом и искуснейшем органисте и авторе музыки для этого инструмента. Суждение это все еще живо повсюду в Германии и в зарубежных странах <…> А среди всех генделевских органных вещей, какие я знаю (и — благоразумно добавлю то, чего недостает у г-на Бёрни, когда он толкует о Бахе, — хотя я знаю их очень много), я не нахожу ни одной, которая обладала бы вышеперечисленными достоинствами баховских. В них во всех самый убедительный аргумент — педаль, а именно: она всего лишь усиливает бас, так что все, что она делает, можно без ущерба для производимого музыкой эффекта сыграть и на мануале <…>

Великое и возвышенное баховское искусство (с его недосягаемым счастливым сочетанием мрачноватой глубины старого [письма] с большей ясностью и бо'льшим изяществом нового) — не было ли оно делом[, к которому устремлялись помыслы] великого Генделя? — Одно примечательное обстоятельство биографии Генделя позволяет предположить, что он не был достаточно уверен в себе, чтобы тягаться с И. С. Б. В первом томе «Материалов по истории музыки» Марпурга, на с. 450, есть место, подтверждающее такое предположение; правда, это место требует небольшого комментария. Говорится там вот что: не избегал ли великий Гендель какой бы то ни было встречи с покойным Бахом, этим фениксом композиции и импровизации, не избегал ли он какого бы то ни было общения с Бахом? И т. д. Ну, а комментарий тут требуется такой: Гендель три раза приезжал из Англии в Галле, — первый раз где-то около 1719 года, второй раз в тридцатые годы, а последний раз в 1752 или 1753 году.[372] В первый раз И. С. Б. был — (с. 166) капельмейстером — в Кётене, в каких-нибудь четырех милях[373] от Галле. Как только он узнал о том, что Гендель находится в только что упомянутом городе, он тотчас же отправился на почтовую станцию и поехал в Галле. Но в тот же день Гендель оттуда выехал. Во второй раз И. С. Б., к несчастью, был болен; не будучи в состоянии съездить в Галле, он незамедлительно послал туда старшего сына, Вильгельма Фридемана, с тем чтобы самым учтивым образом пригласить Генделя [в Лейпциг]. Фридеман побывал у Генделя, но тот ответил, что приехать в Лейпциг не имеет возможности, о чем очень сожалеет. А надо сказать, что И. С. Б. жил тогда в Лейпциге, опять-таки всего в четырех милях[374] от Галле. — В третий приезд [Генделя в Галле] И. С[ебастьяна] уже не было в живых. Выходит, что Гендель был не так любознателен, как И. С. Б., когда-то в юности проделавший не менее 50 миль[375] пешком ради того, чтобы послушать знаменитого любекского органиста Букстехуде. Тем более огорчительно для И. С. Б. было то, что ему не довелось лично познакомиться с Генделем, этим действительно великим человеком, которого он так высоко почитал.

Но, быть может, в этой связи кому-нибудь придет на память известная история о том, как знаменитый (не без основания) французский органист Маршан прибыл в Дрезден, с тем чтобы состязаться в игре на органе с Бахом, и, не снискав победы, скромно ретировался в свое отечество, тогда как у маршала графа фон Флемминга этого события ждал [сам] король вместе с блестящим обществом. Маршан пренебрег вознаграждением в 1000 талеров и с предельной поспешностью удалился. — Уж не полагает ли кто-нибудь, что как музыкант Бах держался вызывающе, что он был хвастуном, которого вынужден был сторониться мирно настроенный Гендель? Нет, Бах всего лишь был горд теми достоинствами, какие у него-таки были, и никогда не стремился к тому, чтобы кто бы то ни было ощутил его превосходство. Напротив, он был исключительно скромен, терпим и обходителен с другими музыкантами. История с Маршаном стала известна благодаря другим людям; сам Бах рассказывал ее крайне редко, только тогда, когда невозможно было сдержать напор собеседников. Вот всего лишь один пример его скромности (я был тому свидетель): как-то раз Баха навестил Хурлебуш, (с. 167) прославленный в те времена мастер игры на клавире и органе, и по просьбе [Баха] сел за инструмент; так что же он Баху сыграл? — [Свой] напечатанный менуэт с вариациями. Бах же сыграл ему (что называется, всерьез) кое-что в своей манере. Тронутый учтивостью и приветливостью Баха, гость подарил детям Баха свои отпечатанные [типографским способом] сонаты, дабы те их разучили, хотя уже тогда сыновья Баха умели играть совсем другие вещи. Бах только улыбнулся про себя, сохраняя скромность и приветливость. […]