— Значит, теперь остается ноль, — задумчиво промолвил Пиг.

— Да, — кивнул Джонни. — Похоже, алиби имеется у всех в деревне. Это возвращает нас к Ковальчику.

Энди Уэбстер с негодованием бросил на стол свою салфетку.

Судья Шинн массировал голову.

— Всегда возможен человек с Марса, — обнадежил журналист.

— Конечно, — согласился Джонни. — Если Ковальчик не убивал тетушку Фанни, это сделал кто-то другой. А так как у всех обитателей Шинн-Корнерс есть алиби на время убийства, значит, этот «кто-то» нам неизвестен. Но я неоднократно расспрашивал всех, включая детей, и никто не видел в субботу ни одного постороннего в деревне, за исключением Джозефа Ковальчика. — Джонни пожал плечами. — Следовательно, убийцей должен быть Ковальчик, хотя бы по той причине, что им больше не может быть никто, если не считать гипотетического марсианина.

Судья посмотрел на часы.

— Энди, — спросил он, — почему ты веришь истории Ковальчика?

Старый юрист встрепенулся.

— Как ты можешь спрашивать меня об этом, Луис?! — воскликнул он. — Разве ты ему не веришь?

— Ну… — неуверенно произнес судья.

— Я даже позволил себе дать волю воображению, — пробормотал Джонни. — С моим складом ума это неудивительно.

— И что же ты вообразил? — осведомился судья.

— Ну, я представил себе около трех дюжин последних обитателей чахнущей общины под названием Шинн-Корнерс, собравшихся вместе и договорившихся обеспечить друг другу алиби, чтобы вина иностранца не вызывала сомнений. Не спрашивайте меня, почему я об этом думал. Полагаю, потому, что я тоже не верю в виновность Ковальчика, точнее, не хочу, чтобы он был виновен. Во мне остается достаточно романтизма, чтобы радоваться торжеству добра над злом. В этом моя беда… Заговор тридцати пяти человек, включая детей и пастора Шира! Вот до чего доводит сентиментальность! Давайте посмотрим в лицо фактам, друзья. Мы гоняемся за собственной тенью. Простите, судья, но если бы это опереточное жюри, в которое вы меня втянули, собиралось выносить вердикт сейчас, мне пришлось бы проголосовать за виновность нашего Джозефа.

— Прежде чем вы начнете допрашивать вашего свидетеля, мистер Эдамс, — сказал судья Шинн, — я прошу встать присяжного номер три.

— Это ты, Мерт, — шепнул Хьюб Хемас. — Вставай.

Мертон Избел поднялся. Дикая ярость исчезла из его глаз, и он стал тем, кем был в действительности, — изможденным стариком.

— Мерт, мы с тобой знаем друг друга с тех пор, как мальчишками воровали яблоки в саду старого Юрая за Лощиной, — обратился к нему судья. — Ты помнишь, чтобы я хоть раз тебе лгал?

Мертон молча уставился на него.

— Поэтому запомни мои слова. Если ты еще раз хоть пальцем тронешь обвиняемого, Мерт, я выпишу ордер на твой арест и лично прослежу, чтобы ты понес наказание со всей строгостью закона. Ты меня понял?

Массивная седая голова медленно кивнула.

— То, что я только что сказал Мертону Избелу, — обратился судья к присяжным, — относится ко всем жителям деревни в этой комнате и за ее пределами. — Он так неожиданно постучал штопальным «грибом» тетушки Фанни, что Пру Пламмер подпрыгнула. — Можете вызывать вашего свидетеля, мистер Эдамс.

Покуда Берни Хэкетт принимал присягу у Казаванта, а Феррис Эдамс задавал ему вопросы о его прошлом, а также давних связях с Фанни Эдамс и об увлечении ее творчеством, Джонни наблюдал за Джозефом Ковальчиком. Этот человек одновременно озадачивал и возмущал его. Либо он величайший в мире актер, либо тут что-то не так. Относиться к нему беспристрастно становилось все труднее, а в насыщенной конфликтами атмосфере Джонни больше всего хотелось сохранить нейтралитет. Если раньше польский беженец казался застывшим от ужаса, то теперь он выглядел погруженным в состояние абсолютного покоя. Как будто безумные руки Мерта Избела, стиснувшие ему горло, были судьбой, которой он опасался с самого начала — смертной казнью через повешение, — но веревка оборвалась, и хотя казнь продолжала маячить, никто не был способен дважды испытывать подобный страх. Мозолистые руки бессознательно — или осознанно? — поглаживали распухшую шею. Шрамы и боль словно внушали уверенность.

Борода Ковальчика успела изрядно отрасти. Если подвесить над его головой золотой нимб и надеть на него ночную рубашку, подумал Джонни, он будет выглядеть как средневековое изображение Иисуса Христа, рожденного страдать, искупая грехи человечества. Но человечеством в этой комнате была компания невежд и тупиц, дышащая адским огнем на того, кого она считала убийцей. Невыкупленный хлам в грязном старом ломбарде.

Ковальчик закрыл глаза и начал беззвучно шевелить губами, как делал неоднократно. Сукин сын притворялся, что молится.

Джонни был готов пнуть его ногой. Или самого себя.

Он с трудом перенес внимание на Казаванта.

— Теперь, мистер Казавант, — говорил Феррис Эдамс, — я покажу вам картину на мольберте — ту самую картину на том самом мольберте, найденную в студии Фанни Эдамс рядом с ее телом. Во время обследования картин миссис Эдамс сегодня утром вы изучали и это полотно?

— Да.

— Вещественное доказательство «Д», ваша честь. — Когда картину отметили, Эдамс продолжил: — Мистер Казавант, это подлинная картина Фанни Эдамс?

— Безусловно, — улыбнулся Роджер Казавант. — Если хотите, я с радостью опишу все детали стиля, техники, цвета, штриха…

— В этом нет надобности, мистер Казавант, — поспешно прервал судья Шинн. — Никто не сомневается в вашей компетентности. Продолжайте, мистер Эдамс.

— Сообщите присяжным, мистер Казавант, является ли эта картина законченной или незавершенной.

— Она закончена, — сказал эксперт.

— У вас нет на этот счет никаких сомнений?

— Разумеется, нет, иначе я бы не говорил, что картина завершена.

— Понятно. — Феррис Эдамс скромно потупился. — Но наши знания не на уровне ваших, мистер Казавант…

— Однако, — перебил его эксперт, — я имел в виду, что завершен творческий процесс наложения краски на холст, а не то, что больше никакой работы не осталось. Существуют чисто механические аспекты живописи: например, когда холст высыхает, художник обычно накладывает тонкий слой лака, который не только предохраняет поверхность от пыли и разрушительного действия воздуха, особенно при использовании пигментов низкого качества, но и выделяет тени. К тому же лаковая ретушь создает дополнительное преимущество, позволяя художнику наносить краску поверх нее, если он хочет внести изменения. С другой стороны…

— Мистер Казавант…

— С другой стороны, этот тонкий слой лака — лишь временное средство. Большинство художников делает перерыв в работе от трех месяцев до года, а потом накладывают постоянную глазурь из даммаровой смолы. В данном случае видно, что завершены не только наложение краски, но и механические аспекты…

— Но, мистер Казавант…

— В вышеупомянутой связи я мог бы добавить, — не унимался Роджер Казавант, — что у Фанни Эдамс был строго индивидуальный стиль работы. Например, она не верила в наложение предварительного слоя лака и никогда к нему не прибегала. Она утверждала, что он создает легкую желтизну, — среди художников разные мнения на этот счет. Конечно, миссис Эдамс использовала только высококачественные пигменты, именуемые постоянными цветами, которые отлично сопротивляются действию воздуха. Она применяла даммаровую глазурь, но не раньше чем через десять-двенадцать месяцев после наложения краски. Поэтому на представленном холсте вы не найдете никакого лака…

— Мистер Казавант, — снова прервал его Феррис Эдамс, — мы хотим знать следующее. Каковы видимые вами причины для столь уверенного заявления, что картина — в смысле наложения красок — закончена?

— Мои причины? — Казавант посмотрел на Эдамса так, будто тот произнес непристойное слово. Он поднес руки к губам и уставился в потолок, ища элементарные способы дать объяснения окружающим его грубым ушам. — Творчество Фанни Эдамс прежде всего отличает впечатление абсолютного реализма, достигнутого с помощью аутентичных деталей. Секрет ее успеха заключается именно в том, что я назвал бы примитивно-скрупулезным отношением к жизни и ее объектам…