Я стал бандитом. Я стал вором. Я стал убийцей. На меня открыта охота. Из-за меня погибла женщина, которую я полюбил. Человеческая жизнь перестала иметь для меня ту высшую ценность, о которой говорили преподаватели в мединституте. Раньше я спасал жизни, работая реаниматологом, теперь — могу завалить любого, не моргнув глазом. Когда-то в юности я краснел, если приходилось врать, теперь могу вешать лапшу на уши кому угодно и в любом количестве. Раньше я гулял, где хотел, и совсем не думал о том, кому может понадобиться наблюдать за мной, теперь же у меня выработалась железная привычка постоянно следить за поляной, просекая, не интересуется ли кто-нибудь моей персоной. А если интересуется, я был готов хладнокровно убить любопытного. Вот такие интересные вещи произошли со мной за последние несколько лет.

Я встал и пошел за добавкой.

Сидевший у входа китаец, весивший не больше собаки среднего роста, улыбнулся мне, и я машинально ответил ему улыбкой. Возвращаясь к столику, я опять столкнулся с ним взглядом, и церемония повторилась.

По правде говоря, мне уже начала надоедать эта американская манера лыбиться везде и без всякого повода. Сначала это производит приятное впечатление. Вот, мол, какие мы все вежливые и доброжелательные. А потом начинаешь понимать, что все эти улыбки — самое обыкновенное вранье. В России идешь, например, по улице и видишь — этому человеку грустно, этот озабочен чем-то, тот веселится, у этого какие-то хитрые мысли в голове ворочаются. И все понятно. Вокруг тебя — живые люди. А тут — все улыбаются, и это — не более, чем маска. А что за ней — поди, разбери. В общем-то, конечно, можно разобрать, потому что морда улыбается, а по глазам все равно видно. Но — неприятно. Так и хочется иногда наехать на сияющего, как серебряный доллар, американца — ну чего ты лыбишься, ты же меня в первый раз видишь, может быть, я тебя убить пришел, а ты, мудак, лыбишься…

Черт с ними, пусть скалятся, сколько влезет. Меня это не касается.

А самое главное — это то, что китаеза этот ну уж точно не имеет отношения ни к ФСБ, ни к арабам, ни к Стилету. Правда, я слышал, у них в китайской мафии порядочки посуровее наших будут, но это уже их дело и меня не касается.

Набив брюхо и ощутимо потяжелев, я поднялся из-за стола и направился к выходу. На лице китайца появилось выражение счастья, и он проводил меня лучезарным взглядом. Я все-таки улыбнулся ему в ответ, несмотря на то, о чем думал пять минут назад. С волками жить…

«Хонда» встретила меня приветливым посвистыванием, и, усевшись за руль, я опять полез за сигаретами. Ну никак не отвыкнуть, черт побери! Обругав себя ослом и тупым животным, я запустил двигатель и, пропустив шестидверный белый лимузин, отъехал от поребрика.

Теперь мой путь лежал на Брайтон-Бич, где русские эмигранты организовали для себя привычную совковую жизнь, превратив нормальную улицу в некое подобие замусоренного базарного ряда. И еще сочиняют песни о том, как им хорошо там живется. Козлы.

Подъехав к ресторану «Одесса», я припарковался на противоположной стороне между огромным черным джипом с затемненными стеклами и невзрачным трехцилиндровым «Шевроле Спринт».

Мимо проходили люди, и через открытое окно я слышал преимущественно русскую речь. Но если бы я был царь, то за такой русский язык просто вырывал бы язык. Когда в аэропорту Кеннеди я впервые услышал эту уродскую смесь нижегородского и английского, то сначала решил, что это люди просто так стебаются. Но, увы, суровая эмигрантская действительность быстро убедила меня в обратном. Тут тебе и русское существительное, и английское прилагательное и сверху — английский глагол в русском склонении. Я, конечно, не профессор языковедения, но от такого русского языка меня поначалу, честно говоря, чуть не стошнило.

Однако через некоторое время я привык и теперь уже не вздрагиваю, услышав, что кастомер комплейнает на имплоера. Это, стало быть, значит, что заказчик жалуется на хозяина. А одна русская девица, кстати, у меня есть ее телефончик, сказала, что через некоторое время я и сам так заговорю. Вот уж дудки. Хрена ей лысого. И между прочим, не помешало бы позвонить ей и поговорить насчет лысого хрена. Моего, естественно.

С противоположной стороны улицы послышалась родная русская матерщина, и, посмотрев туда, я увидел, как здоровенный бугай в черном костюме и галстуке выталкивает из дверей пьяного мужика в шортах и бейсбольной кепке. Мужик крыл матом и швейцара, и директора ресторана, и почему-то заодно и Америку. Коротко остриженный швейцар, которому впору было бы выступать в супертяже, быстро огляделся, повертев мощной башкой на толстой шее, и, убедившись, что нежелательных свидетелей нет, коротко двинул мужика в печень.

Мужик моментально заткнулся и, согнувшись в три погибели, побрел вдоль стеночки, держась за нее руками. Швейцар огляделся еще раз, потом плюнул на грязный тротуар и скрылся в заведении. Над зеркальной дверью, перед которой только что произошла неравная схватка, светилась надпись «Ресторан „Одесса“.

Вот сюда-то мне и надо, подумал я и вышел из машины.

Пока я ехал, китайская жратва вполне улеглась в моем животе, и теперь я чувствовал себя сытым и полным сил. А поскольку я снова оказался среди русских, то в моей голове включилась охранная программа, и, прежде чем подойти к дверям ресторана, я внимательно осмотрел улицу. Все было вроде бы нормально. Перейдя через дорогу, я подошел к зеркальной двери и взялся за ручку. А прежде чем открыть дверь, еще раз огляделся. Все спокойно.

Ну, Знахарь, сказал я себе, пошли!

В просторном фойе было накурено и пахло едой.

Давешний вышибала сидел на высоком табурете перед механическим бильярдом и азартно давил на кнопки. При этом он страстно двигал всем своим огромным телом и бормотал под нос матерные ругательства. Игральный автомат звенел, жужжал и мигал.

Услышав, что кто-то вошел, вышибала, не отрывая рук от игровой машины, обернулся через плечо и, убедившись, что я не тот, кого он только что с позором выставил, вернулся к приятному занятию.

Отлично, подумал я, сервис на уровне. Ну-ну!

— Уважаемый! — громко и отчетливо произнес я, обращаясь к швейцару.

Он снова обернулся, и в его глазах можно было увидеть то, что он подумал. А подумал он приблизительно следующее:

«Ну чо тебе, в натуре, надо? Ты в кабак пришел? Ну и иди себе, а меня не отрывай!»

Но это было сказано только в его голове. А в реальности он неохотно слез с табурета, поправил засаленную гаврилку и, посмотрев на меня, просипел:

— Я вас слушаю.

Оценив его фигуру, я увидел, что он был хоть и огромен и зверообразен, но тяжел и рыхловат. Ладно, думаю, посмотрим, что дальше будет.

— Это у вас так принято встречать посетителей? — спросил я тоном сотрудника налоговой полиции.

Вышибала подобрался и помотрел на меня теперь уже с подозрением. Но ничего не ответил и продолжал молчать.

— Вы что, уважаемый, язык проглотили? — насмешливо спросил я, зная, что на такой вопрос ответа нет.

Вышибала наконец собрался с мыслями и ответил:

— Ресторан на втором этаже. Проходите, пожалуйста.

Он подумал и добавил:

— Будьте любезны.

И при этом сделал жест, который должен был изображать любезность. На самом деле любезности в его движении было не больше, чем в жесте палача, показывающего зеваке, где стоит плаха.

— Благодарю вас, — ответил я и пошел в указанную сторону.

Но, пройдя пару шагов, я остановился и, снова повернувшись к нему, спросил совсем другим, свойским тоном:

— Слышь, братан, я вообще-то сыт. Я сюда не жрать пришел. Дело у меня есть. Может, пособишь, брат? Как тебя зовут?

Вышибала расслабился, сбросил маску вежливости и респекта и, снова усевшись на высокий табурет, ответил:

— Виктором меня кличут. А что за дело? Теперь он оказался в своей тарелке и вел себя абсолютно естественно. Я прислонился к декоративной колонне и сказал:

— А я — Василий. Для своих — Васек.