— Кто-то из великих художников, Саша, начинал работу над картиной с выбора рамы. Жил этот человек в эпоху Возрождения, а рамы в те времена были не такими, как делают сейчас: из четырех планок и на четырех гвоздях; удивительные создавали рамы, чему можно найти примеры в залах Эрмитажа. Рамы из красного дерева, из черного, золоченые, резные, бронзовые, украшенные драгоценными камнями, достойные внимания сами по себе, без полотна, даже более интересные без него… Этот художник приходил к мастеру и среди выставленных работ выбирал одну, наиболее соответствующую смутным образам своей будущей картины, блуждающим в душе настроениям, той дымке, прикрывающей таинственный пейзаж, который показывается, когда наступает срок. И только после того, как подмастерья закрепляли облюбованную им раму на мольберт он брал палитру и начинал писать. Вот и я в некотором роде похож на того живописца. Как и ему, мне необходимо обрамление для мысленного полотна, на котором я начну писать картину преступления. Сюжет картины неизменен — это драма, главный герой которой — злодей, поначалу скрытый маской невинности, зато композиция обновляется десятки раз меняются количество и освещение фигур, их взаимодействие и местоположение, и так длится, пока мои персонажи не разберутся в порядок, определяемый их виновностью. Колорит моих картин темный, что, мне кажется, не требует пояснений. Следует обязательно отметить существенное достоинство моего творчества — оно протекает в русле академического реализма. Никаких символов и абстракций. Все детали выписаны с величайшим тщанием, не хуже, чем это делал в своих натюрмортах Снайдерс. А уж когда я пишу лицо, так это, воистину, живое лицо, чему, вероятно, позавидовал бы и Гольбейн. Само собой разумеется, золото, серебро, бриллианты, отечественные деньги и иностранная валюта, кинжалы, пистолеты, кистени и кровь представлены в высшей степени натурально. Присутствует, впрочем, элемент импрессионизма флёр — дымка тайны, которая с ходом времени развеивается, обнажая причины и следствия. Как и большинство художников, я суеверен, допускаю к картине зрителей, лишь положив последний мазок. Тогда я сбрасываю покрывало, и взорам публики предстает то, за что мне платят скромный, надо сказать, гонорар. Такова, Саша, моя методика следствия. Другие следователи работают иначе, кто лучше, кто хуже, один больше думает, другой больше чувствует всяк по-своему. Но сказать, что мои правила лучше, — нельзя. Основное условие, необходимое мне для творчества, — одиночество. Именно поэтому, Саша, мы сейчас расстанемся, и ты пойдешь помогать следователю Фролову.

Перестал вспыхивать блиц фотографа, покойного увезли в морг, туда же отбыл врач, начальник райотдела Максимов распорядился собрать в отделение свидетелей, снялись с постов местные милиционеры, только старшина еще стоит у калитки, отпугивая любопытных. Когда мой помощник лейтенант Саша Локтев уходит протоколировать свидетельские показания, я забираю у старшины ключи от всех дверей, говорю ему, что он свободен, и остаюсь один под гулкими сводами костела.

С икон и росписей на меня взирают святые — благосклонно, печально или сочувственно, только в глазах Иуды Искариота злорадство и неприязнь, но, возможно, это мне мерещится. Сквозь цветные витражи узких окон просачивается слабый свет, в костеле сгущается сумрак, и тишина стоит тяжелая и глухая.

Мне одиноко и неуютно. Откуда это идет — не знаю. Вроде бы уже ко всему привык. И все же…

Я сажусь на скамью и, поглядывая на алтарный витраж, изображающий Христа распятого, увлекаюсь соединением известных мне моментов преступления.

Веселый солнечный день, думаю я. Даже не день, а полдень. В тени старых кленов белеет древний костел, в свято место льется сияющий свет. Звучит орган. Некто приходит сюда в молитвенном настроении — и оказывается в исповедальне с проломленным черепом.

По свидетельству врача, смерть наступила от удара тяжелым предметом, а именно свинцовым подсвечником, который от всех остальных находящихся в костеле подсвечников отличается тем, что на нем нет ни единого отпечатка пальцев, нет пыли, только, может быть, невидимые в лупу микробы, но они есть везде. Подсвечник чист — он вытерт тряпкой. Вот он стоит.

Насильственные смерти по своему характеру весьма различаются между собой — они бывают справедливые и несправедливые, случайные и умышленные, предопределенные и обязательные, нежелательные, но необходимые. И так далее. К какому разряду относится данная? Человек появляется средь сих стен и погибает. Не бог, ведь, поразил его своей десницей в тесной исповедальне, чтобы испытать ужасом ксендза, которому выпало обнаружить безжизненное тело. Наконец, кто он, этот человек, у которого в правом наружном кармане пиджака — пачка «Орбиты», в левом наружном — спички, в левом внутреннем газета «Известия», а правый внутренний был пуст. Все, кто его видел свидетели, капитан Максимов, милиционеры, врач городской больницы, утверждают, что покойный к населению местечка не принадлежал. Время смерти определено между одиннадцатью тридцатью и двенадцатью. В эти полчаса в костеле находился убийца.

Итак, убийца.

Достаточно подойти к человеку сзади и, замахнувшись, опустить подсвечник на тыльную часть черепа, как душа, которая, по уверению Паскаля, находится в мозжечке, мгновенно и навсегда покинет свою обитель. Что и произошло, скорее всего, вот здесь, у иконы богородицы, откуда до исповедальни десять шагов.

Но зачем и кому понадобилось убивать его именно в костеле, а, скажем, не в туалете автобусной станции или не в городском сквере, густо заросшем сиренью.

Удивительное это дело, подсказывает мне интуиция. А доверять интуиции — золотое правило моего метода. Оно дает много преимуществ — решения созревают самостоятельно, как бы сами по себе, и спускаются из сверхсознания в тот час и миг, когда становятся необходимыми. Можно любоваться закатом, смотреть кино, читать книги или дремать, и вдруг "Эврика!" — это предстает перед мысленным взором искомый ответ.

Но прежде следует подготовить ниву — запастись фактами, загадками и догадками и, главное, впечатлениями о месте и участниках происшествия.

Гражданин является в действующий костел — помолиться или понаблюдать, как молятся другие — и расстается с жизнью. Или же второй вариант: он посещает костел, как архитектурный памятник, охраняемый государством, чтобы удовлетворить любопытство к старинному зодчеству, расширить свой кругозор, интеллигентно рассматривает иконы, слушает орган — и получает удар подсвечником. Что же он недозволенное увидел? Или что он темное знал? Или прятался? Церковь гарантирует неприкосновенность в своих границах, это старый обычай, только милиция может его нарушать. Допустим, он прятался, укрылся в исповедальне. Кто-то, тем не менее, его нашел.

По каменной спиральной лестнице подымаюсь на хоры. Трубы, трубы органа, способные заглушить строевую песню, не то что последний вскрик одинокой жертвы. Сажусь за кафедру — здесь сидел органист — и почтительно гляжу на пирамиду клавиатуры; взгляд вправо, взгляд влево замыкаются на стенах — я сижу к алтарю спиной; увидеть, что творится в костеле, он не мог. Исповедальня закрыта колоннами. А музыка звучит, рокочут трубы. Для кого она звучит в пустом костеле?

А теперь присяду-ка я на скамеечку в исповедальне и закурю. Это, конечно, нехорошо, но никто не увидит, да и грех невелик. Вот человека убили, и ничего не произошло — стены не обрушились и ни на одной из многочисленных икон не появились слезы сострадания. Возможно, человек был не из лучших — грешник, плут, шантажист, шулер, — все может быть. Однако, кем бы он ни был, одно остается бесспорным — он хотел жить. И некто отнял у него это главное его право. А если и не сильно хотел, как говорится, устал от жизни, тяготился ее нудными заботами, или вообще уже сильно не хотел жить, то все равно никто не имеет права на добровольное содействие. Даже послушная ученица пятого класса, прикалывая булавкой на картон стрекозу для школьной коллекции, убивает тварь божью. Стоит приглядеться какие у стрекозы прелестные тонкие крылышки, чтобы удивиться этому чуду природы. Человек, разумеется, занял бы вершину таких чудес, если бы не свойственная ему агрессивность. Потенциал ее у некоторых особей очень высок, а мотивы действия могут быть крайне примитивны — нажива, инстинкт самосохранения. Тоскливо думать об этом. Нечто весьма страшное в человеческой природе оголяется через убийство, что совершенно искажает картину мира, создаваемую оптимистами. Для того ли живет человек, чтобы кто-то ввергнул его во тьму вечности ударом подсвечника? Как это осмыслить?.. Разомну-ка я лучше сигарету и подумаю, зачем потребовалось вытаскивать тело из исповедальни до прихода милиции. И еще интересно: не было у покойного документов или их похитили как раз из того внутреннего кармана, который пуст?