А надо одолеть. Оно — вот оно, и я к нему лицом к лицу, как пограничник. Мир за моей спиной.

Он усмехнулся, вспомнив, как чуть было не попал в погранвойска. Смешно. Пророчество командиров.

Вдруг он понял и даже восхитился своей догадкой. Ах ты!.. Встал в волнении, отшвырнув окурок. Флюгер! Как же раньше. Он читал: рукою гения водит истина.

Да, рукою гения водит истина, даже если он об этом не догадывается. Она водила рукою Джека Лондона, когда писатель думал, что излагает историю бедствий бакалавра наук Перси Катферта, подпавшего под золотую лихорадку, сошедшего с ума и сгинувшего в белом безмолвии. А истина проста: она так ясно проступает сквозь расползающийся рисунок неудавшейся судьбы. Вот она: мир держит оборону против рвущейся в него нечисти. Зачем он нужен ей? Зачем-то нужен. Нежить, омерзение, оно кишит, подобно сонму гадов, в грязном подземелье, и счастье нам, что мы того не видим, лишь догадываемся о ведущей вниз лестнице, чьи ступени поглощаемы мглой. Но вот случается, что оно как-то прорывается в мир, бросаясь на свою жертву. Здесь главное — не должно выказать слабину, не дать подмять себя. Иначе — гроб. Кувырком по лестнице, и ни дна ни покрышки. Так и случилось с Катфертом. Он оказался не готов и сдался, когда оно пришло. Он опустил руки, и его тут же обложили намертво. Оно взяло его в клещи, образовав вокруг него особое поле, а флюгер — вот оно! — Флюгер явился как бы полюсом, средоточием силовых линий этого поля… Да! Всё сразу становится на свои места. Прорывы смрада с образованием полей интенсивного воздействия, имеющих эпицентры в виде разнообразных символов.

Всё это Саша понял враз — без слов и рассуждений, одним охватом мысли. Он увидал себя прежнего: с друзьями и девчонками, с мотоциклом во дворе — руки в масле, запахи горячего железа, бензина и пыльной травы, магнитофон, орущий из раскрытого окна, лохматая дворняга разлеглась в тени сарая, выпустив язык. Это было теперь далёким: за тридевять земель, за бесконечным перебором горизонтов, за лесами и долинами, за реками широкими, равнинными — плеск вёсел, скрип уключин, переправа. Отражения в воде.

Берега. Возвращение. Вдруг легли расстояния, и теперь так далеко, далеко. Дорогой длинною.

Да ночью лунною.

Полнолуние.

Доплыву, доберусь. Это ничего что далеко. Всего ночь. Это просто ночь, такая же, как и другие, как и десятки прежде проведённых на посту ночей. И страха нет, его не должно быть. Нет. Брызги? А их не видно, в темноте-то, не видно, вот и всё. Даже не то, чтобы не видно, их просто нет. Бояться нечего. Нет их.

Саша увидел, что как встал, так и стоит, уперев взгляд в угол караулки. И даже вроде как шевелил губами, показалось ему, и он устыдился. Хватит! Он подтянул ремень, отвисший от тяжести подсумка и штык-ножа, пригладил волосы и, взяв со скамейки свою пилотку, твёрдо прошёл в помещение.

Время было недолгим. В двадцать два сменили часовых, и бодрствующая смена превратилась в отдыхающую. Ребята с большой охотой посбрасывали сапоги, погасили свет — и через несколько минут уже зазвучали первые сонные посвисты. Саша был весь, как взведённая пружина, он не хотел спать, да и, если честно, где-то глубоко всё-таки копошился неуничтожимый страх, как ни старался Саша задавить его. Мысль о том, что может повториться нечто подобное тому, что было в предыдущие две ночи, скребла холодным острым коготком. Неприятно.

Так он пролежал почти два часа, готовясь. Сосредотачивался, но мысли растекались, уходили куда-то вниз, как вода из худого ведра. Вспоминалась ни к селу ни к городу всякая ерунда: как в техникуме осенью ездили на уборку урожая, дёргали свёклу. А однажды разгружали на пристани баржу с арбузами — обожрались ими до отвращения… Саша нахмурился, встряхнулся, гоня никчёмные картинки. Но теперь почему-то завспоминались девчонки, с которыми когда-то имел дело: их лица, голоса… сильно помнилось тепло их нежных тел.

К своим недолговременным подружкам Александр относился снисходительно, держа дистанцию, не позволявшую этим шустрым созданиям предпринять штурм. Но даже в самой надёжной обороне случаются непредсказуемые провалы — вот и Сашины бастионы как-то сами собой размягчились, поплыли, поплыли… и — увы! — растворились перед хрупкой девчушкой, которая, похоже, даже и не догадывалась об одержанной ею победе… С миловидной брюнеткой Юлей Саша постарался распрощаться так, как он это обычно и делал: не сообщив ей ни адреса своего, ни телефона. А её, Юлин адрес, взял, уверенный, впрочем, что тот не понадобится — да и случилось это недели за две до призыва, когда повестка была уже на руках. Но прошло несколько дней, и Саша с удивлением понял, что он хотел бы снова увидеть девушку, ещё день-другой он противился этому желанию, а потом не выдержал и пошёл.

Ближе к вечеру, часам к шести, он оказался в районе, застроенном двухэтажными кирпичными домами. Один из них, в глубине квартала, и был искомый, и, походив немного, Саша без расспросов отыскал его, увидел неподалёку, под забором, скамейку, откуда хорошо просматривался единственный подъезд, сел, зябко поведя плечами, вытащил сигарету, размял её и закурил.

Чудесная это была осень — последняя Сашина осень на гражданке: ясная, лёгкая, прозрачная и, конечно, как и всякая осень, немного грустная. Двор был безлюден; никого на детской площадке, пустовала деревянная беседка — холода выгнали из неё доминошников и гитаристов… тишина хранилась здесь, от улиц вдалеке. Александр был с осенью наедине.

Он курил, грустил и надеялся. Всякий раз, как кто-либо появлялся в темном зёве подъезда, что-то напряженно подбиралось внутри и всякий раз разочарованно отпускало: всё это было не то.

Потом стемнело. Зажглись окна. Во рту было совсем уже противно от табака, Саша докурил четвёртую сигарету, вдавил её каблуком в землю, встал и подошёл к дому. Остановился у низенького штакетника, ограждавшего палисад под окнами первого этажа и, подняв голову, смотрел в освещенные окна второго. Которое из них? Он не знал.

И не узнал. Зажёг пятую сигарету, постоял в сумерках, мерцая красным огоньком. Ветер несильно ерошил волосы, касался лица, понимающе, с молчаливым сочувствием. Саша тянул время, но, видать, судьбу не перехитришь: уже запекся фильтр, последняя затяжка обожгла губы… и уголёк упал на асфальт. Саша отбросил окурок, сунул в карманы куртки руки и на несколько секунд завис над решением. Решил — и, круто повернувшись, зашагал прочь.

Он шёл к трамвайной остановке по неширокой тополёвой улице. Было почти темно, совсем немного оставалось светлого неба над апельсиновым западным горизонтом, а дальше оно стремительно уходило в величественную глубокую синеву, совершенно ровную, если не считать чёткого золотистого разреза народившегося месяца, и гораздо выше и немного левее — такого же золотистого прокола единственной звезды.

Саше некуда было торопиться. Он с интересом прислушивался к новому, незнакомому ему двойственному чувству. Сердце звало назад — воротиться, подняться на второй этаж и позвонить в дверь. Но разум затевал странную игру: отодвинуть, испытать тонкое пряное ожидание разлуки с неизвестным окончанием. Вернуться, подняться и позвонить, но через два года, и тогда уж будь что будет: либо неспешно сойти вниз и отправиться опять вдоль облетевших тополей, грустно улыбаясь теперь уже первой гражданской осени, либо…

Что либо — он не знал. Он все два года вспоминал Юлю, хотя и плохо помнил её лицо — видел-то всего раз в жизни. Несколько раз он порывался написать, зазубрил адрес, как дважды два… но каждый раз удерживал себя, живя ожиданием встречи — того, что будет, когда он вновь увидит её.

И он увидел — её и свой берег, до которого надо было доплыть через приближающуюся ночь. Это был пологий берег, песок и ивы над водой, а Юля стояла у самого краешка, тоненькая, освещенная солнцем, в лёгком летнем сарафанчике, открывающем худенькие плечи и хорошенькие стройные ножки — почему-то она была босиком — и, смеясь, приветственно махала рукой.

Саша проснулся. Он догадался, что заснул незаметно для себя, и ещё недолго сонно улыбался, смакуя уходящую нежность этого сна… и вдруг как обожгло: хороший сон! Он сразу и не понял, а теперь чуть не вскочил от радости — хороший сон! Отброшено всё то, что мучило его — и страха больше нет. Победа! Страха нет. Почти победа — надо только эту сволочь всю добить, загнать обратно в подземелье, чтобы не совалась больше, чтобы сдохла там!..