Ну а что можно сказать о Гвенде Воугхан? Маршалл не был с ней близко знаком. Он оглядел ее полные губы, соблазнительную фигурку. Без сомнения, она любит Лео. И, вероятно, давно. Развод – самое милое дело. Как бы отнеслась к разводу миссис Эрджайл, Маршалл не знал. Но старомодные взгляды Лео были ему достаточно хорошо известны, мысль о разводе явно пришлась бы не по душе мистеру Эрджайлу. Маршалл не думал, чтобы Гвенда Воугхан была любовницей Лео. И тем больше оснований было у Гвенды Воугхан устранить соперницу, не привлекая к себе внимания… Могла бы она не моргнув глазом все свалить на Джако? Вряд ли он ей нравился. Обаяние Джако не действовало на Гвенду, а Маршалл очень хорошо знал, какими безжалостными и жестокими бывают женщины. Так что Гвенду не следует, пожалуй, сбрасывать со счета. Сомнительно, однако, что полиции удастся собрать против нее достаточно доказательств. В тот день она была в доме, находилась с Лео в библиотеке, попрощалась с ним и спустилась по лестнице. Никто не может сказать, заходила она или нет к миссис Эрджайл в гостиную; а если заходила, то что помешало бы ей взять кочергу, подкрасться к склонившейся над столом, ничего не подозревавшей женщине и нанести удар. После этого Гвенде Воугхан оставалось лишь отшвырнуть кочергу, выйти через парадную дверь и возвратиться домой, как это она обычно и делала. Но едва ли полиция или кто-нибудь еще смогут найти тому подтверждение.

Он посмотрел на Хестер. Милая девочка. Нет, не просто милая, а настоящая красавица. У нее довольно необычная, прямо-таки вызывающая красота. Интересно, кто были ее родители? Она выглядит какой-то диковатой, необузданной, отчаянной. Именно отчаянной! Но почему? Когда-то она убежала из дома, поступила на сцену, влюбилась как дурочка в какого-то заурядного актера; потом, вняв увещеваниям, вернулась домой к миссис Эрджайл и, казалось, успокоилась. И все-таки Хестер нельзя сбрасывать со счета, никто не знает, что именно и в какой момент взбредет в голову этой отчаянной девчонке. Тем более это неведомо полиции.

Вот и выходит, подумал Маршалл, что если даже полиция и объявит кого-то подозреваемым, то вряд ли сможет доказать его вину. Итак, дело принимает благоприятный оборот. Благоприятный? Это слово заставило его вздрогнуть. Но почему? Разве отсутствие выхода не самый благоприятный выход из этого тупика? Интересно, знают ли правду сами Эрджайлы? Вряд ли. Не знают. Если, конечно, не считать того единственного среди них, которому она, по-видимому, слишком хорошо известна… Нет, но если не знают, то, может быть, кого-то подозревают? Ладно, пусть сейчас их не терзают подозрения, но они неминуемо появятся, их не избежать, память не вытравишь… Безнадежное, да, совершенно безнадежное положение.

Все эти размышления не заняли слишком много времени. Раздумья мистера Маршалла были прерваны пристальным взглядом Мики, в глазах которого светилась насмешка.

– Так каково же ваше заключение, мистер Маршалл? – спросил Мики. – Посторонний человек, неведомый злоумышленник, взломщик, который убивает, грабит и уходит?

– Похоже, – согласился мистер Маршалл, – именно это мы вынуждены будем признать.

Мики, захохотав, откинулся на спинку кресла:

– Значит, мы должны будем придерживаться этой версии, а?

– Да, Майкл, это мой вам совет. – В голосе мистера Маршалла отчетливо прозвучали предостерегающие нотки.

– Понятно, – сказал Мики, кивнув. – Вот каков ваш совет. Да, да, осмелюсь сказать, вы совершенно правы. Но сами-то вы в это верите, а?

Мистер Маршалл холодно на него взглянул. Беда с людьми, которым не хватает благоразумия. Они не сознают, что существуют вещи, о которых лучше промолчать.

– Я считаю, что эта версия заслуживает внимания, – решительно произнес он.

Мики оглядел собравшихся за столом.

– А вы как считаете? – спросил он, персонально ни к кому не обращаясь. – Тина, любовь моя, что нос повесила, какие у тебя соображения? Так сказать, неофициальные версии? А ты, Мэри? Совсем приумолкла.

– Разумеется, я согласна с мистером Маршаллом, – огрызнулась Мэри. – Какое еще может быть решение?

– Филип с тобой не согласен, – возразил Мики.

Мэри резко повернулась к супругу.

– Тебе бы лучше попридержать язык, Мики, – спокойно сказал Филип. – Когда к стене прижмут, болтать негоже. Нас всех прижали.

– Значит, никто не собирается высказаться, да? – спросил Мики. – Хорошо. Пусть так. Но давайте немножко поразмыслим об этом, когда отправимся спать. Может быть, что-нибудь и надумаем. Иначе говоря, пусть каждый подумает о случившемся. Вам ничего не известно, Кирсти? Насколько мне помнится, вы всегда знали, что творится в доме, хотя, впрочем, никогда об этом не рассказывали.

– Думаю, Мики, вам следует придержать язык, – грубовато заметила Кирстен Линдстрем. – Мистер Маршалл прав. Болтовня – признак глупости.

– Следует поставить вопрос на голосование, – предложил Мики. – Пусть каждый напишет имя на кусочке бумаги и бросит в шляпу. Интересно, кого же большинство признает убийцей?

На этот раз Кирстен закричала:

– Замолчи! Хватит паясничать, несносный мальчишка! Пора бы повзрослеть.

– Я всего лишь предложил обдумать ситуацию, – растерянно пролепетал Мики.

– Вот мы и обдумаем, – повторила за ним Кирстен Линдстрем.

Голос ее прозвучал угрюмо и хрипло.

Над «Солнечным гнездышком» опустилась ночь.

Семь человек разбрелись по своим комнатам в поисках ночного отдыха, но сна не было…

Филип Дюрант, с тех пор как болезнь лишила его члены подвижности, все большее утешение находил в интеллектуальной активности. Он всегда был неглупым человеком, а теперь осознал в полной мере, какими возможностями располагает наш разум. Зачастую Филип забавлялся тем, что пытался предсказать, как поведут себя окружающие в тех или иных условиях. Его слова и поступки в таких случаях не были естественным выражением чувств, но имели единственное назначение – посмотреть, какую они вызовут реакцию. Эта игра ему нравилась; если реакция соответствовала ожидаемой, он мысленно ставил себе положительную оценку.

В результате такой интеллектуальной игры Филип, возможно, впервые в жизни стал подмечать, сколь разнообразны человеческие натуры.

Прежде человеческая индивидуальность как таковая не особенно его занимала. Люди, с которыми его сталкивала судьба и которые его окружали, могли ему нравиться или не нравиться, с ними было весело или скучно. Но он привык действовать, а не размышлять. Его богатая фантазия была направлена исключительно на поиски новых способов добывания денег. Все эти новые способы были хорошо обоснованы, но полное отсутствие у него деловых способностей давало никчемные результаты. И лишь теперь он взглянул на людей как на пешки, которыми двигает уверенная рука. Болезнь отторгла его от прежней активной жизни, но помогла уяснить человеческую сущность.

Это началось в больнице, когда от нечего делать он начал присматриваться к любовным шашням сиделок, их взаимной вражде, мелким интригам и прочим гримасам больничного быта. И эта наблюдательность вошла в привычку. Жизнь не оставила ему ничего, кроме людей. Простых людей, которых можно изучать, познавать, анализировать, выяснять, какие пружины заставляют их двигаться. Можно попытаться предсказывать их поведение. Увлекательное занятие…

В тот самый вечер, сидя в библиотеке, он наконец-то понял, насколько мало знакома ему семья его собственной жены. Что знал он про этих людей? Ему примелькалась их внешность, а что скрывалось за ней? Странно, но ему это было неведомо.

Да знал ли он и свою жену? Филип задумчиво оглядел Мэри. Что можно о ней сказать? Он влюбился в нее, ему понравилась ее приятная внешность, ее спокойная деловитость. К тому же у нее были деньги, что тоже имело значение. Жениться на девушке без гроша в кармане? Об этом и думать не стоило. А здесь все сочеталось самым наилучшим образом! Он женился, любил ее поддразнить, называл Полли и веселился, когда повергал ее в растерянность непонятными шутками. Но что же он знал о ней, о ее мыслях, переживаниях? Знал совершенно точно, что она глубоко и страстно его любила, была ему предана. Однако при мысли о ее привязанности делалось неуютно, казалось, на плечи давит непосильная тяжесть. Что может быть лучше любви, от которой есть возможность избавиться на девять или десять часов в сутки? Приятно возвращаться домой, когда тебя там ожидает любовь. Но если с тебя беспрестанно сдувают пылинки, трясутся над тобой, холят, обихаживают, тогда тебе делается не по себе. И хочется куда-нибудь убежать, хотя бы мысленно… поскольку другие возможности отсутствуют. Убежать в созданный тобою мир интеллектуальных занятий – думать, наблюдать, размышлять об ином.