Лет двести спустя Белинда в своём замке лежала в ванне, полной сливочно-белой искрящейся пены. Ванна была вырезана прямо в полу и выложена чёрным мрамором. Вокруг царил аромат благовоний, мускуса и розового масла, которое во влажные волосы Белинды втирала Вивиана.

— Это было омерзительно! — Белинда с силой ударила ладонью по воде. — Вивиана, ты даже не можешь себе представить! Какие там запахи! Сама не знаю, как я смогла это вынести! Особенно в этой харчевне! — Её передёрнуло. — Вонь… и эти ужасные мухи… Я пропахла этой гадостью насквозь! Мне кажется, я никогда не отмоюсь!

— Сейчас вы пропахли насквозь розовым маслом, — заметила, невольно морщась, Вивиана. — У меня от него уже голова закружилась!

— Ничего, потерпишь! — Белинда томно опустила веки. — А вот у меня, похоже, начинается смертельная мигрень!

— Вы прекрасно знаете, — сказала Вивиана, — Что у вас не может быть мигрени… тем более, — она фыркнула, — смертельной!

— Не цепляйся к словам! — рассердилась Белинда, — Это просто выражение! Ладно, пускай мне только кажется, что у меня мигрень, но это, поверь, ненамного лучше! И перестань дёргать меня за волосы!

Несколько секунд она молчала, закрыв глаза; затем вдруг резко села в ванне и сжала руками колени.

— Хуже всего то, — с яростью сказала она, — что мне придётся туда вернуться! Правда, надеюсь, уже не в такие жуткие условия.

— И что вы теперь будете делать, — когда узнали, кто взял ребёнка? — спросила Вивиана.

Белинда задумчиво сощурила глаза.

— Долго это не продлится, — произнесла она, наконец, — Очень скоро станет ясно, что это не обычный ребёнок. Что-то случится, Вивиана… обязательно случится. И я должна быть в это время там… чтобы знать.

Она вздохнула, скривила губы; затем резко повернулась, так что душистая пена разлетелась снежными хлопьями.

— Нет, это всё-таки невыносимо! Я всё ещё чувствую себя испачканной! Придётся по-другому! Отойди, Вивиана!

Вивиана поспешно отошла; Белинда резко взмахнула рукой и тут же среди воды заплясали языки оранжевого пламени. Ещё через миг ванна пылала, как чаша с пуншем.

Пламя с треском плясало вокруг Белинды, не причиняя ей никакого вреда. С тех пор, как много веков назад она стала огнём своего костра, а затем родилась из пламени вновь, огонь стал её сутью, её стихией; вечно скрытой в глубинах её естества.

Прошло какое-то время. Белинда, жмурясь, нежилась в огне, как саламандра. Затем решительно, хотя и не скрывая сожаления, затушила рукой огонь и встала из ванны.

— Ну вот, — она улыбнулась, сверкая глазами и всем обнажённым пылающим телом, — Теперь я чиста! Вивиана, ты помнишь инквизитора? В одном он был прав, старый дурак! Он вечно твердил, что ничто не очищает так, как огонь!

Прошло почти два года с той злополучной ночи. Ночи, которая преобразила жизнь Анны, как по волшебству. Впрочем, сама она считала это злым колдовством. «Ведьма!» вновь и вновь повторяла она про себя, вспоминая, как Джиневра стояла тогда перед ней — рыжеволосая, ликующая, залитая лунным светом — точно невеста в парчовом свадебном платье; как жадно она прижимала к себе ребёнка. С тех пор для Анны Джиневра и этот злосчастный ребёнок стали единым целым — одним предметом её затаённой ненависти. Порой ей казалось, что девочка — дочь Джиневры. И для этого были все основания. С первых же дней Джиневра взяла на себя заботы о малышке — кормила её, купала, играла… Анна была даже рада, что Джиневра узурпировала роль матери, ибо сама к этой роли отнюдь не стремилась. Но всё дело в том, что Эдгар, её муж, полностью вжился в роль отца. Когда он и Джиневра вдвоём склонялись над девочкой, что-то нежно шепча то ей, то друг другу, Анна задыхалась и тайком кусала губы. Нет, это была не ревность, — ведь она никогда не любила мужа, и даже не чувство оскорблённого достоинства. Анну наполняло ядом сознание собственной ненужности. Муж женился на ней ради детей; и вот теперь у него есть ребёнок, а она, Анна, не имеет к этому не малейшего отношения. Даже приёмной матерью в реальности стала не она, а Джиневра. В этом доме она теперь нужна меньше, чем последняя судомойка, — в доме, где она считалась хозяйкой, но который весь теперь вращался, словно карусель, вокруг этой девчонки… безродной… подкидыша…

Анна привыкла скрывать свои чувства. Она мужественно делала всё, чтобы хоть внешне быть хорошей приёмной матерью. Брала девочку на руки, ничем не выказывая брезгливости; с приторной улыбкой восклицала: «Ах, моя детка!», и даже целовала в золотисто-абрикосовую щёку. Но эти вымученные нежности были, конечно, лишь бледной тенью того, что вытворяла с ребёнком Джиневра.

Но чем старше становилась малышка, тем меньше Анна её касалась. Обе они отнюдь не стремились общаться с друг другом. Девочка Анну не то, что не любила, а просто не замечала. Когда она начала говорить (очень рано), Джиневра, показав рукой на Анну, сказала: «А это мама». Та повторила послушно: «Мама», но с тех пор ни разу этого слова не произносила. То ли дело «Джинни» (Джиневра) или «Папа»!

До недавнего времени у девочки была ещё и няня, хотя всем в детской заправляла Джиневра. Няня была не против, ибо получала неплохое жалование только за то, что уютно дремала, примостившись в уголке с каким-то рукоделием; а иногда и с рюмочкой сладкой наливки. Но с месяц назад она вдруг ушла, хлопнув дверью и заявив, что ноги её больше не будет в их доме даже за всё золото мира. На все вопросы она твердила одно, понижая таинственно голос и строя весьма многозначительные мины: ребёнок это дурной, не человеческое это дитя; давно она это подозревала, а теперь вот убедилась, как — не скажет, а только видеть она больше не может это отродье поганое, тьфу! Далее шли невнятные охи, молитвы и угрозы.

Эдгар лишь пожал плечами и сказал, что няня, как видно, не в своём уме. Джиневра закричала, что если бы няня не ушла сама, она бы лично спустила её с крыльца за такие слова о бесценной крошке. И только Анна — про себя, как всегда, но весьма горячо поддержала почтенную мудрую женщину. В самом деле, откуда им знать, что это за ребёнок, подобранный на перекрёстке трёх дорог? Она сама в его присутствии всегда ощущала… нет, не страх, но что-то такое, что заставляло её содрогаться. Особенно когда малышка смотрела на неё — более чем равнодушно — своими хрустальными зелёными глазами. Анне в такие минуты казалось, что та то ли смеётся над ней, то ли читает её, Анны, мысли.

Снова и снова она размышляла об этом, с каждым разом всё сильнее ощущая ярость, — ярость и бессилие, — лёжа в вечном халате на узкой кушетке в своей одинокой безликой комнате. Она так лежала целыми днями, распустив по плечам жидкие волосы, полуприкрыв скорбные очи и обставив себя батареей флаконов с ароматической солью. Она ощущала себя безнадёжно больной и всеми покинутой. И никому на всём белом свете не было дела до этих страданий. Чаще всего к ней никто не заглядывал.

Вот и в этот день, Анна лежала одна, как обычно. Впрочем, нет, не как обычно. Этот день был воистину из ряда вон выходящим: ни мужа, ни кузины не было дома: Джиневра каталась в парке верхом (кроме ребёнка её, кажется, интересовали только лошади), Эдгар уехал по делам. По каким — Анна не знала, да и знать не хотела.

Осознав, что кроме неё и ребёнка в доме осталась только прислуга, Анна вдруг ощутила неясное желание. Ей захотелось увидеть девочку. В конце концов, чего ей бояться? Это всего лишь двухлетний ребёнок. И рядом нет ни «папы», ни «Джинни». Сейчас она, Анна, сильнее!

Она резко вскочила, тут же забыв о своём слабом здоровье, и вышла из комнаты.

Она подошла к двери детской — и замерла. У неё было диковинное чувство — как будто … как будто она замышляет что-то дурное. Что за чушь! — сердито одёрнула она себя. Я всего лишь хочу посмотреть на … на своего ребёнка. Своего?! Ей стало смешно; она рассмеялась, и этот визгливый смех не понравился ей самой.