Колокола, которыми вдохновенно управлял доктор Роберт Треблер, деятельный сотрудник музыкального отделения, все еще в полную силу звенели в ангельском небе, а над скудным завтраком из лимонов и апельсинов Лоренс, светловолосый, лысоватый, нездорово полный, поносил главу французского отделения, одного из тех, кого Джоан пригласила к ним сегодня на встречу с профессором Энтвислом из Голдвинского университета.

— Чего это ради, - пыхтел он, - тебе приспичило приглашать Блоренджа? Вот уж мумия, зануда, оштукатуренный столп просвещения!

— Мне нравится Энн Блорендж, - сказала Джоан, подчеркивая кивками свои слова и свою привязанность. "Вульгарная старая злыдня!" - воскликнул Лоренс. "Трогательная старая злыдня", - тихо возразила Джоан, и именно в этот миг доктор Треблер звонить перестал, а телефон - начал.

Сказать по правде, искусство введения в повествование телефонного разговора пока еще сильно отстает от умения писателей передать беседу, ведомую из комнаты в комнату или из окошка в окошко над грустной узенькой улочкой древнего города, где так драгоценна вода и ослы так несчастны, где торгуют коврами, и всюду, куда ни глянь, минареты и иностранцы, и дыни, и трепетное утреннее эхо. Когда Джоан проворной машистой поступью достигла настырного аппарата прежде, чем тот умолк, и произнесла "хэлло" (заводя брови и поводя глазами), ей ответила гулкая тишина; все, что она смогла разобрать, - это был звук дыхания, привольный и ровный; немного погодя голос воздыхателя сказал с забавным иностранным акцентом: "Один момент, извините меня", - сказал словно бы между делом, и опять заслышались вдохи и выдохи и, чуть ли не хмыканье с гмыканьем, а может быть и легкие стоны, сопровождаемые похрустываньем - как будто от торопливо листаемых страниц.

— Хэлло! - сказала она.

— Вы, - осторожно предположил голос, - миссис Файр?

— Нет, - сказала Джоан и повесила трубку. - И кроме того, - продолжала она, перемахнув на кухню и обращаясь к мужу, который уже подобрался к бекону, приготовленному ею для себя, - ты же не станешь отрицать, что Джек Кокерелл считает Блоренджа первоклассным администратором.

— Кто звонил?

— Кому-то понадобилась миссис Фьюер или Фейер. Слушай, если ты и дальше будешь пренебрегать всем, что Джордж... (Доктор О. Дж. Хэлм, их домашний врач.)

— Джоан, - сказал Лоренс, который после куска опаловой ветчины стал значительно благодушней, - Джоан, дорогая моя, ты ведь сказала вчера Маргарет Тейер, что хочешь сдать комнату, верно?

— О, Господи, - сказала Джоан, и телефон послушно зазвонил заново.

— По всему судя, - произнес тот же голос, с удобством возобновляя беседу, - я по ошибке использовал имя информатора. Я соединился с миссис Клемент?

— Да, это миссис Клементс, - сказала Джоан.

— Это говорит профессор... - последовал несуразный взрывчик. - Я веду русские классы. Миссис Файр, которая теперь полдня работает в библиотеке...

— Да, миссис Тейер, я знаю. Так вы хотите взглянуть на комнату?

Он хотел. Может ли он осмотреть ее приблизительно в полчаса? Да, она будет дома. И Джоан хлопнула трубкой о рычаг.

— Кто на сей раз? - спросил муж, оглядываясь по пути наверх, в уединение кабинета, и не снимая с перил весноватой пухлой руки.

— Лопнувший пинг-понговый мячик. Русский.

— Профессор Пнин, Господи-Боже! - воскликнул Лоренс. - "Я с ним знаком; то в самом деле перл..." Ну нет, я напрочь отказываюсь пускать этого монстра в свой дом.

И он свирепо полез наверх. Она спросила вослед:

— Лор, ты кончил вчера статью?

— Почти. - Он свернул по изгибу лестницы за угол, Джоан слышала, как ладонь его, скрипя, скользит по перилам и затем ударяет по ним. - Сегодня закончу. Сначала придется подготовиться к экзамену по ЭС, черт бы их побрал.

Что означало "Эволюция смысла" - главный его курс (двенадцать слушателей, увы, далеко не апостолов); курс открывался и должен был завершиться фразой, обреченной в будущем на повсеместное цитирование: "Эволюция смысла является в некотором смысле эволюцией бессмыслицы".

Полчаса спустя, Джоан, взглянув поверх помертвелых кактусов в окно стекленой веранды, увидала мужчину в макинтоше и без шляпы, с головой, похожей на отполированный медный шар, оптимистически жмущего звонок у парадной двери прекрасного кирпичного дома соседей. Сзади него стоял - в позе, исполненной почти такого же простодушия - старый скотч-терьер. Вышла со шваброй миссис Дингуолл, впустила копотливого, важного пса и указала Пнину на дощатую обитель Клементсов.

Тимофей Пнин уселся в гостиной, скрестил "по-американски" ноги и ударился в разного рода ненужные подробности. Curriculum vitae[10] - сжатое до размеров ореха (правда, кокосового). Родился в 1898 году в Петербурге. Родители умерли от тифа в 17-м. В 18 году перебрался в Киев. Провел пять месяцев в Белой Армии, сначала в качестве "полевого телефониста", затем в Управлении военной разведки. В 19-м бежал в Константинополь от вторгшихся в Крым красных. Завершил университетское образование...

— Надо же, и я там была девочкой, в том же самом году, - сказала обрадованная Джоан. - Отец ездил в Турцию по поручению правительства и взял нас с собой. Мы с вами могли встречаться! Я помню, как по-турецки "вода". И еще там был сад с розами...

— Вода по-турецки "су", - сказал Пнин, языковед поневоле, и продолжил рассказ о своем увлекательном прошлом: Завершил университетское образование в Праге. Был связан с различными научными учреждениями. Затем - "Ну, совсем коротко говоря, с 25-го жил в Париже, покинул Францию в начале Гитлеровской войны. Теперь здесь. Американский гражданин. Преподаю русский и тому подобные вещи в Вандаловском университете. У Гагена, главы кафедры германистики, доступны любые справки. Или в Общежитии холостых преподавателей".

Ему там неудобно?

— Слишком много людей, - сказал Пнин. - Любопытных людей. Тогда как для меня сейчас необходимо абсолютное уединение. ­ Он откашлялся в кулак с неожиданно пещерным звуком (почему-то напомнившим Джоан встреченного ею однажды профессионального донского казака) и взял быка за рога: "Я должен предупредить, - мне вырвут все зубы. Это отвратительная операция".

— Ну что ж, пойдемте наверх, - бодро сказала Джоан.

Пнин разглядывал розовостенную, в белых воланах комнату Изабель. Внезапно пошел снег, хоть небо и отливало чистой платиной. Медленное, мерцающее нисхождение отражалось в безмолвном зеркале. Пнин обстоятельно изучил "Девочку с котенком" Хекера над кроватью и "Козленка, отбившегося от стада" Ханта над книжной полкой. Затем он подержал руку в некотором удалении от окна.

— Температура однородна?

Джоан метнулась к радиатору.

— Жутко горячий, - парировала она.

— Я спрашиваю, нет ли здесь воздушных потоков?

— О да, воздуха у вас будет предостаточно. А вот здесь ванная - маленькая, но только ваша.

— Без douche[11]? - спросил Пнин, глянув вверх. - Возможно, это и лучше. Мой друг, профессор Шато из Колумбийского университета, однажды сломал ногу в двух местах. Теперь я должен подумать. Какую цену вы собирались потребовать? Я это спрашиваю потому, что не дам больше доллара в день, - не включая, конечно, пансиона.

— Годится, - с приятным быстрым смешком сказала Джоан.

Во второй половине того же дня один из студентов Пнина, Чарльз Макбет ("Сумасшедший, сколько можно судить по его опусам", - обыкновенно говаривал Пнин), с готовностью перевез багаж Пнина в патологически лиловом автомобиле, у которого слева не хватало крыла, и после раннего обеда в "Яйцо и Мы" - недавно учрежденном и не весьма процветающем ресторане, куда Пнин захаживал из чистого сострадания к неудачникам, - наш друг приступил к выполнению приятной задачи - к пнинизации своей новой квартиры. Отрочество Изабель то ли ушло отсюда вместе с ней, то ли было изгнано матерью, но следам ее детства почему-то дозволили остаться, и прежде чем найти наиболее удобные местоположения для замысловатой лампы солнечного света, для громадной пишущей машинки с русским алфавитом, помещавшейся в заклеенном скочем разбитом гробу, для пяти пар миловидных, удивительно маленьких башмаков с десятью укоренившимися в них колодками, для хитроумного приспособления, моловшего и варившего кофе, - не совсем такого же хорошего, как то, что взорвалось в прошлом году, - для четы будильников, каждую ночь принимавших участие все в том же забеге, и для семидесяти четырех библиотечных книг - по преимуществу старых русских журналов, солидно переплетенных в БВК, - Пнин деликатно изгнал в стоящее на лестничной площадке кресло с полдюжины одиноких томов, таких как "Птицы в вашем доме", "Счастливые дни в Голландии" и "Мой первый словарь" ("Более 600 иллюстраций, изображающих животных, человеческое тело, фермы, пожары, - подобранных на научной основе"), а также одинокую деревянную бусину с дырочкой посередке.