– Не знаю, – ответил Детрей, – вернее, у меня не было времени знать. Я перевелся туда всего два месяца из 5-го Таможенного батальона.

– Значит, вы имели стычки с контрабандистами? – воскликнула Джесси.

– Увы! Я получал только рапорты о стычках. Это дело солдат-пограничников.

– Я думаю, неприятно ловить бедных людей, виновных лишь в желании прокормить семью, – сказала Ева, инстинктом чувствуя, что все помыслы Детрея обращены к Джесси, и что Джесси решительно признала его право существовать.

– Батальон против нищих! Борьба слишком неравная.

– Конечно, – согласился Детрей. – Нельзя позволить мошенникам перебить батальон.

– Нельзя; и, к тому же, вас могли бы убить, – сказала Джесси. – Вы знаете, у Евы страсть сожалеть наоборот.

– Ты ничего не понимаешь, – возразила Ева.

– Я все понимаю. Вот скажите: разве контрабандисты – нищие?

– Нет, – сказал Детрей. – Они добывают много. Не редкость встретить контрабандиста, являющегося содержателем целой банды. Кое-кто из них выстроил дома и накопил в банке, а остальные могли бы иметь то же, не будь слабы к вину и игре.

– Вот видишь, Ева, какие это нищие!

– Все равно, я становлюсь на их сторону.

– Стоит ли? – спросил Готорн. – В лучшем случае подешевеют чулки.

Ева расхохоталась.

– Серьезно, – сказала она, приходя в мирное настроение, – мне жаль этих людей, так устойчиво окруженных живописной поэзией красных платков, карабинов, гитар, опасных и резких женщин, одетых в яркое и высматривающих в темноте таинственные лодки своих возлюбленных.

– Издали это так, – согласился Детрей. – Некоторые вещи хороши издали. Но, смею вас уверить, что в большинстве – они самые обыкновенные жулики. Я хочу вас спросить, – обратился Детрей к Джесси, причем его лоб покраснел, – не внушает ли опасений состояние вашего здоровья?

Его церемонный, высказанный сдержанно и неожиданно вопрос вдруг так понравился Джесси, что она развеселилась и заблестела. Взглянув с признательностью, с теплым смехом в глазах, она сказала смеясь:

– Не внушает! Нет! Никаких опасений! Состояние моего здоровья недоброкачественно, но поправимо! Смею вас уверить! Глядя на нее, все стали смеяться.

– Право, вы хорошо действуете на Джесси, – сказала Ева, взглядывая с улыбкой на отца, который улыбнулся ей сам и посмотрел на часы, двинув лежащей на коленях шляпой.

– Действует! – сказала Джесси, хохоча и уже стараясь удержать смех. – Отлично действует! О! Мне смешно! А вы не обижайтесь! – обратилась Джесси к Детрею, который с наслаждением прислушивался к ее смеху. – Мы будем с вами друзьями.

Детрей вздрогнул, и ему стало грустно.

«Вот оно, – подумал он со страхом. – Сказано слово „друзья“, следовательно, надежда зачеркнута».

Джесси, перестав смеяться, откинулась на подушку и закрыла глаза.

– Устала? – спросила Ева.

– Устала, да.

Детрей встал одновременно с Готорном и тревожно взглянул на Еву.

«Она теперь уснет», – шепнула ему Ева и поправила шляпу.

– До свиданья, – негромко сказала Джесси, полуоткрыв глаза. – Я усну. Приходите все.

– Завтра я у тебя весь день, – решила Ева. – Благодарю. Я уже сплю… сплю.

Вызвав сиделку и наказав ей тщательно смотреть за больной, Ева с отцом ушли: за ними шел Детрей, погруженный в раздумье.

– Мы едем домой, – сказала молодая женщина, когда они вышли на тротуар. – Как, на ваш взгляд, выглядит моя Джесси?

– Печальная перемена, – вздохнул Детрей. – Она была такой… Розовый, потрескивающий уголек, необжигающий и горячий, светлый. И вот…

– Стихи без рифмы – все же спаси, – подозрительно заметила Ева.

– Да? – улыбнулся Детрей. – Дело в том, что такие девушки невольно вызывают слова. Воистину, осенью один человек будет адски счастлив.

– Это кто такой? – шутливо возмутилась Ева, забывшая о своей минутной интриге.

– Не так важно, кто, – усмехнулся Готорн, – гораздо важнее, что… один.

– Папа, ты разгулялся?

– И даже недурно.

– Так что же этот осенний!

Догадавшись, что Ева выдумывала, Детрей не захотел конфузить ее и ограничился замечанием о судьбе девушек вообще.

– Детрей, Джесси произвела на вас впечатление?

– Да, произвела. Почему я должен отрицать хорошее, если оно есть в душе?

Готорн с симпатией посмотрел на молодого человека, по всей видимости, сильно расстроенного.

– До свиданья, – сказал он, крепко пожимая его руку. – Мы ждем вас к себе…

Они расстались. Подсаживая дочь на сиденье автомобиля, Готорн спросил:

– Почему ты вообразила, что Детрей глуп?

– Я почувствовала, что глуп. Сегодня глупее, чем когда-либо, – сказала Ева с упрямством, вызвавшим у ее отца молчаливое удивление.

– Да… Иметь такую сестру! – сказал он после небольшого молчания.

Ева тоже помолчала, чтобы дать вполне развиться мыслям, обусловившим фразу Готорна, и подкрепить их.

– Ответа нет, – сказала она задумчиво. – Говорить можно много, а решения бесполезны. Что лучше в положении Моргианы? Смерть или жизнь? Я уклоняюсь от ответственности сказать что-нибудь – в тоне закона.

– Мне кажется, что ты приписываешь Моргиане несуществующее. Женщины ее типа часто самодовольны.

– Нет. Она очень умна и беспощадно озлоблена.

– Низкая или высокая душа – вот в чем вопрос, – сказал Готорн. – Посмотри на некрасивую резеду.

Оставшись один, Детрей прошел бесцельно по улице и повернул, тоже бесцельно, обратно. Стоял такой отравляющий и ослепляющий зной, что даже мысли изнемогали. Редко показывался прохожий, стараясь идти в полосе тени возле домов. С тяжелым от зноя и любви сердцем Детрей прошел к скверу Дурбана, где среди огромных агав фонтан гнал струи скачущих брызг. Безумно захотелось ему воды, льду, тени, пронизывающей сырости погреба. Между тем, оставалось не более часа до первого веяния прохлады, когда ветер с моря умеряет пламенение дня. Но этот остающийся час таил муки серьезные. Детрей разыскал винный погреб, куда набилось уже довольно народу, попивая красное вино со льдом, и уселся в самом конце длинного помещения, около бочек. Отсюда был виден ему солнечный блеск полукруглого входа.

Он потребовал вина, поданного в стеклянном кувшине, где плавал кусок льда, и начал остывать от жары. «Я буду называть ее „Джесси“, что бы ни случилось со мной. Боже мой, как мне тяжело! Она поправится – я знаю, чувствую это. Однако ничего не выйдет и не может выйти. Бессмысленно развивать надежды. Ее судьба должна быть как благоухание, таинственное и редкое. Так это и будет, но не со мной. Таким девушкам даже вообще как-то странно выходить замуж. Они должны были всегда оставаться девушками – не старше двадцати лет, чтобы о них болеть вот такой нестерпимой болью, какую переношу я».

Закончив свой гимн отчаяния и восторга, молодой человек сидел некоторое время, смотря на стакан взглядом суровым и безутешным. Наконец, страстно излившиеся мысли его, побыв где-то, вернулись и заговорили опять.

«Рассудок помрачается, – размышлял несчастный, пытаясь беспристрастно изучить опутавшую его зеленую лиану с пламенными цветами, – все самое худшее и лучшее заявляет о себе, и человек ничего не стыдится. Хочется, чтобы соперник, счастливый и достойный, висел на волоске от смерти, а я бы его спас, все-таки сожалея, что он не умер, и выслушал бы от нее слова благодарности, улыбаясь в мучениях. Ее неприятная сестра счастливее меня, потому что Джесси поцеловала ее. Хорошо, если Джесси впадет в нищету, бедствие, а я встречу ее на дороге, не знающую куда идти; мы женимся, и я буду за ней смотреть, буду ее беречь. Как я хотел бы спасти ее во время пожара или кораблекрушения!»

Заметив, что накликал изрядное число несчастий для ничего не подозревающей девушки, Детрей несколько остыл, добавив: «Да. В то же время я должен быть сдержан, покоен, весел; я должен сидеть на костре, обмахиваясь веером совершенно непринужденно; таков закон уважения к себе. Пока не поздно, я должен отсюда уехать. Иначе я погиб. Невозможно думать о том, что я думаю. Есть никогда не обманывающий голос души; я его слышу. Он говорит: „бессмысленно“. Недаром, когда я взял в руки эту слетевшую с небес белую шляпу, у меня было смутное предчувствие, что неспроста находка моя; и я уже хотел ее положить на песок, чтобы кто-нибудь другой удивлялся, как вдруг ветром обвило ленту вокруг руки. Лента уговорила. Зачем я поддался ее движению?»