Сиделка, женщина лет сорока, с пытливым, красным лицом, поспешила к Джесси, протянув руки, как будто та падала, и отчаянно загородила дорогу.

– Опять вы встали? – сокрушалась сиделка. – Разве вы не понимаете, как этим вы вредите себе? Я очень прошу вас лечь немедленно. К тому же вам сейчас принесут завтрак.

– Бульон и сухарики, – уныло произнесла Джесси.

– Да. Чудный бульон; чудный, горячий, я сама смотрела за ним.

Вернитесь скорей, пока не приехал доктор Сурдрег. Уже двенадцать, и он с минуты на минуту может приехать.

– Что же, бульон? – вздохнула Джесси. – Я съела бы бифштекс и целую курицу. В бульоне нет спасения. Я умственно съела бы бифштекс. Пищеводом мне ничего не хочется, ничего!

– Так ложитесь тогда; вы окрепнете, и вам захочется кушать.

– Нет, не захочется.

– Кто же знает больше, вы или доктор? А он велел вам лежать.

– Надеюсь, он не узнает, что я была в саду пять минут? – вкрадчиво улыбаясь, сказала Джесси и шмыгнула в сторону, мимо осторожно ловящих ее рук сиделки. – Не волнуйте меня; вы знаете, что мне вредно волнение. Идите, я очень скоро вернусь.

– Зачем же было тогда меня приглашать? – жалобно воскликнула женщина. – Но я скажу доктору! Я не могу равнодушно видеть, как вы себя губите!

Внушительно посмотрев на нее, Джесси запахнула халат и пошла к выходу. Ее сердце билось сильно и весело. Если бы не халат и чепец, она могла бы подумать, что выздоравливает. Но у нее был временный прилив сил – явление, оплачиваемое впоследствии новым упадком.

Влажная жара сада согревала ее лицо. Был полдень; стволы стояли на кругах теней; цвели тюльпановые деревья, померанцевые, каштаны и персики. Улыбаясь цветам и листьям, Джесси ступила в аллею, шедшую вдоль ограды из каменных столбов, перемежающихся узорной чугунной решеткой, и, пройдя к цветнику, присела на мраморную скамью. Над цветами, вызывающими жадность к их красоте, стояли осы. Птицы уже смолкли; лишь соловей, совсем близко от Джесси, но спрятавшись так, что ни глаз, ни слух не могли установить его резиденцию, неторопливо и выразительно говорил приятными звуками, вызывающими внимательную улыбку. Иногда звуки его были подобны вопросу, раздающемуся безмятежно и деликатно; или напоминали увещевание, и, хотя никакая птица не отвечала ему, он с такой отчетливостью, мелодически чисто, неторопливо продолжал спрашивать, уговаривать и объяснять, что Джесси невольно начала подбирать к его упражнениям соответствующие их интонации слова. Она знала, какие это слова, но не могла их сказать так же, как, чувствуя сущность имени или названия, мы иногда не может сразу навести память на их ускользающие буквы, которыми обозначается душа слова. Джесси не могла сказать слов; тогда она встала и пошла к розам, росшим вдоль всей ограды. За оградой шел ступенчатый переулок. Его противоположная сторона была тоже стеной чужого сада, но не такой, как стена сада Джесси. Та стена была высока, глуха и ограждена наверху двумя линиями колючей проволоки.

Листва роз скрывала Джесси от переулка. Собравшись отломить ветку с тремя цветками кремового оттенка, девушка услышала восклицание и всмотрелась между ветвей.

За решеткой стояла молодая женщина лет двадцати четырех. Тонкий загар ее нежного, раскрасневшегося от зноя лица, сияющие голубые глаза и темные волосы, – влажные на влажном, открытом лбу, под широким полем желтой шляпы, отделанной синей лентой, – снискали в сердце Джесси естественное сочувствие. На неизвестной молодой женщине было белое полотняное платье в талию, с открытыми руками и шеей. Сгибом локтя она прижимала к груди бумажный мешочек с сухарями и держала руку в мешочке, забыв вынуть сухарь. Она смотрела на розы с восторгом; Джесси она не видела.

– На этот раз он купил каких-то особенно вкусных, – сказала женщина сама себе, вынув сухарик и осматривая его. – Приятно спечены. – Ее глаза снова обратились к розам. – Вот какие бывают цветы! Так охота таких цветов!

В этих ее словах было столько жалующегося желания, что Джесси поспешила к ограде и, выйдя на свет, сказала:

– Не откажитесь, пожалуйста, взять те цветы, которые вам нравятся, – как можно больше.

Неизвестная смутилась и рассмеялась, краснея от неожиданности.

– Я… я… я… – залепетала она, прерывая свои слова невольным смехом признательности, – я думала, что вас нет и что вы не подумаете… Признаюсь, вышло неловко… Я это себе сказала… А вас я не видела! Хороши ваши цветы, ах, как они хороши!.. Как на них смотришь, знаете, тут… – она обвела пальцем левую сторону груди, – тут делается так нежно… Разбегаются глаза.

– Тогда зайдите в сад, и мы вместе будем смотреть.

– Нет, благодарю: во-первых, мне надо уже домой, а затем… вы, кажется, нездоровы.

– Я, правда, нездорова! – вскричала Джесси, огорченная тем, что по ее лицу можно сразу заметить болезнь, хотя собеседница имела в виду халат и чепец. – Я действительно прихварываю, но походить с вами недолго могу. Я не знаю, как это так быстро случилось, но вы мне чрезвычайно нравитесь. Зайдите в сад.

– И со мной то же, – сказала женщина. – Отчего это?

– Вы правы; я, должно быть, похожа на облезшую кошку. То есть, что «то же»? Вы тоже больны?

– Вы предлагаете мне цветы, – объяснила женщина с приветливым напряжением лица, стараясь сказать сразу, кратко, все, что думала, – но я говорю так не из-за цветов… Я к вам чувствую то же и тоже сразу… как и вы. Значит, вы… Мне очень вас жаль! Какая у вас болезнь?

– Пока доктор не знает. Я слабею и худею, меня исследовали и ничего не нашли… – Она стала печально срывать лепесток, тронутый червем, и договорила, после небольшого молчания: – Интересная, загадочная больная. Знаете, – сказала Джесси, слабо улыбаясь и вводя выбившиеся волосы под чепчик, – может быть, я ошибаюсь, но, насколько знакома я с зеркалом, кажется мне, что мы с вами сильно похожи, только глаза разные. У вас голубые.

– Это же и так же подумала сейчас я. У вас темные, не черные.

– А как ваше имя?

– Джермена Кронвей. Неужели такое же у вас? Джесси расхохоталась.

– Джермена Тренган, – сказала она, весело сконфузясь.

– Поразительно! – воскликнули обе в один голос. – Надо же, чтобы было именно так!

– Такой случай требует, чтобы вы навестили меня, – сказала Джесси, – и я теперь буду вас ждать.

– Я непременно буду у вас, непременно! – с жаром произнесла «здоровая Джесси», – сегодня я и мой муж должны ехать на Пальмовый остров и там гулять.

– Счастливая! – заметила ей «больная Джесси». – А я… мне велят только лежать.

– Но и вы будете счастливы, когда выздоровеете.

– Да, когда-то еще это будет. Без разговоров забирайте цветы. Нет ли у вас ножика?

– Есть ножницы, маленькие, кривые, – Джесси Кронвей достала их из бисерного мешочка, протянув в вырез решетки – А руки?! Вот моя и ваша рука… Фу! которая же моя?

– Вот это ваша, а это – моя; моя побледнела, а ваша загорела больше.

Передернув плечами, чтобы размять занывшую от ходьбы спину, Джесси отвернула рукава халата и начала срезать розы всех цветов, от бледно-желтого и розового до пурпурного и белого. Она нарезала дамасских, китайских, чайных, нуазет, мускусных, бурбонских, моховых, шотландских и еще разных других, войдя сама в азарт, желая набрать все больше и больше. Вторая Джесси, с раскрасневшимся от удовольствия и алчности, блаженным лицом, следила, как морщит брови, теребя колючие стебли, больная бледная девушка, откручивая пальцами, какой-нибудь непосильный для ножниц стебель, и как она, присоединяя к букету новую розу, оглядывается на нее, кивая с улыбкой, означающей, что намерена дать еще много роз. В разгаре занятия ее отыскала сиделка. Ее возглас: «К вам приехал доктор!» помешал второй Джесси получить целый сад роз. Джесси Тренган передала ей собранные цветы, ножницы и сказала:

– Я рада, что вы пришли. Приходите еще. Прижимая к груди охапку, из которой уже свесились, а затем выпали несколько роз, вторая Джесси ответила:

– Я непременно приду, если не завтра, то скоро. Идите скорее в дом! – и она удалилась первая, а Джесси Тренган, став серьезной, пошла с сиделкой, взглядывавшей на нее крайне неодобрительно.