Вот я его и не спрашивала ни о чем. А он спросил. Утром. Совсем уже собрался уходить, у двери обернулся и спросил:

— Отведешь меня к Проклятой башне?

— За два золотых, — говорю, — отведу хоть к Бессмертному в жопу.

Ну, он мне сразу две монеты и отдал. Еще подождал, пока я проверю, не фальшивые ли. «Жди, — говорит тогда, — в полдень за воротами. Мне тут сперва одного приятеля навестить надо».

Как есть ненормальный.

Да мне-то что, а?

Воронье все кружило и кружило. Черные птицы в вышине, черные, как хлопья сажи. Черная метель. Черная зима над миром. Над обреченным ущербным миром, проклятым в миг создания, ибо создателем его был — преступник.

У него заломило виски. Это была ненависть, тягучая и плотная, как яд пустынного гада. Бессильная ненависть ко всем, кто позволил преступлению свершиться, и прежде остальных — к самому себе.

Ненависть была ему единственной опорой в этом мире, и он берег ее истово и свято, как ладанку с пеплом родной земли. Первые полсотни лет его вела и согревала любовь… много дольше, чем он смел надеяться. А потом любовь угасла — постепенно и неизбежно, как гаснет в дождливый день костер, для которого больше нет пригодного топлива. И тогда в остывающей золе прежних чувств он нашел жгучее зерно ненависти.

От судороги в висках мир для него словно утратил краски. В черном небе кружили пепельные вороны. Перед ним лежала улица в цветах сажи и пепла, и он пошел по ней.

Кривые улочки и крошечные переулки вели его все ниже по склону холма, и вот уже сладкие испарения земли и трав сменились бризом, что оставлял на губах вкус моря. Привычная боль, толчками расходящаяся от медальона на груди, указывала ему дорогу.

Медальон привел его в этот город-порт через весь континент. Медальон, который дал ему Хранитель Башни Севера-и-Востока. Там, на берегу вечно холодного моря, он поклялся страшной клятвой, и свидетелями клятве были леденящий ветер-убийца да бледный неживой восход. Он не знал тогда, чего потребует от него Хранитель, а если бы и знал — череда прошлых поступков не оставила ему выбора.

Он шел через континент три века. Три сотни лет.

Его прежнее тело износилось, как рубаха, еще на исходе первой сотни. Душа дважды вновь обретала плоть. Он шел и смотрел, как рушатся доселе незыблемые империи, как гаснет в короткой памяти ныне живущих поколений знание, которое перестало приносить пользу. Новый мир не мог вместить великие сущности уничтоженного прежнего мира, и они умирали. Умирали сразу или угасали постепенно, но — исчезали навсегда.

Он тоже был чересчур велик для этого мира. Мир отторгал его, воевал с ним, хотел его изменить. Иногда он поддавался, ибо ущербный мир не был ему врагом. Врагом был преступный создатель мира. Творец-убийца.

Он смотрел на людей и видел, что некоторые из них достойны либо его презрения, либо жалости; но большинство не заслуживает ничего. Когда он позволял миру временно исказить его, он сходил с ума и становился одним из них. Становился человеком.

Тогда он жег, убивал и насиловал вместе с ними. Или утешал, лечил и строил времянки на пепелищах — тоже вместе с ними. Он не знал, какая из граней его истинной сути в следующий раз окажется втиснутой в узкие рамки людского «я» — разве можно узнать, какая именно часть моря войдет в кувшин? Вот он и не знал, да и не видел меж ними разницы. Ему было все равно, кем идти по миру — безумным лекарем, кровавым насильником или нищим мечтателем, — лишь бы дойти.

А теперь он стоял и смотрел на дом своего последнего союзника. Того, кто поможет ему добраться до врага. Должен помочь.

Ненависть упруго шевельнулась внутри, словно ребенок в чреве матери. Он улыбнулся и протянул было руку за деревянным молотком на цепи, но передумал и ударил по медной пластине на воротах рукоятью меча.

Служить у Каби-Габи, государи мои, это вам не селедкой торговать. Три часа я потел над книгами, записывая приход, расход и учитывая разного рода бумаги — три дивных утренних часа, заметьте, кои можно было употребить на блаженное созерцание цветущего под моим окном шиповника. Или морских просторов с туманной дымкой на горизонте. Или того и другого по очереди.

О, какие строки приходят мне в голову по утрам! Почти такие же нежные и возвышенные, как ночью при луне. Вечером тоже бывает неплохо. Но только не днем! Полдень убивает поэзию.

Днем я готов служить своему хозяину-ростовщику с утроенным рвением, ибо голова моя пустеет, и от тоски по рифмам и образам я становлюсь беспощаден. Беспощадность — именно то, за что Каби-Кровосос платит своим работникам. Мне он платит еще и за хороший почерк, но это куда менее важно.

После трех часов работы пером руку прямо-таки сводило от усталости. Да и поясница побаливала. Я встал и подошел к окну, потягиваясь и разминая затекшую кисть.

Ах! Там все еще было утро, и это утро было прекрасным. Незаметно для себя самого я погрузился в сладостные раздумья о том, какого рода стих больше подходит для описания подобного утра. Торжественный шестиколенный или вольный длиннострочный? Или, быть может, симметрический западный слог? Мысль моя только начала обретать форму, как вдруг стук в дверь самым грубым образом вырвал меня из размышлений.

На пороге стояла Минни. Она неуклюже присела, цепляясь за собственный фартук, как утопающий за обломки корабля.

— Посетитель, сударь. Непременно хочет хозяина видеть. Ой!

Не скрою, государи мои, я не лучшим образом поступил с этим глупым и безобидным созданием, захлопнув дверь у нее перед носом. Но я был немного выведен из равновесия тем, что она застала меня за возвышенными мыслями — тем более что я, как всегда в минуты глубокого раздумия, усиленно грыз ногти.

Приняв надлежащее выражение лица, я спустился в прихожую. И тут с меня слетело какое бы то ни было выражение. Я уставился на посетителя, как Минни — на расходно-приходную книгу. Короче, как полный болван.

Я, видите ли, никогда не верил в эти глупости, что рассказывают про моего хозяина. Будто Каби-Кровосос продался Бессмертному и сам живет уже вторую жизнь. Будто в первой жизни он обитал в Проклятой башне, а потом Бессмертный велел ему перебраться поближе к людям, чтобы высасывать из них золото и брать в заклад души. Ну и так далее.

Простонародные байки, отличающиеся дурным вкусом, — так я до сих пор полагал. Не любят люди ростовщиков, вот и врут.

Но у этого пришлого в глазах было такое… такое… Не могу я описать его взгляд. Да и не хочу, если честно.

Он что-то сказал, но я не понял что. Кажется, я заплакал. И упал на колени. Он нахмурился, шагнул ко мне, приподнял меня за шиворот и в самое ухо сказал: «Веди». И я повел. Мимо первого пояса стражи, и второго, и третьего, в самую что ни есть глубь домашней крепости Каби-Габи, куда никто, кроме самых доверенных, не вхож.

Ах, как я гордился еще полчаса назад, что числюсь среди этих доверенных! Ноги мои подгибались, не хотели нести меня вперед, хотели бежать отсюда — бежать куда угодно, лишь бы подальше от этого дома, ставшего вдруг ристалищем хладного ужаса. Но я довел его до заветной двери, и открыл ее своим ключом, и распахнул ее перед ним. Только тогда ноги подломились подо мной.

Тело мое упало на пол, а душа рухнула в милосердные глубины беспамятства.

Он ступил в полутемную комнату, за краткие мгновения отрешаясь от минувших сотен лет. Усилием тренированной воли он вычеркнул из себя весь трехсотлетний путь, словно страницы промежуточных уравнений. Важен лишь результат.

Он снова стал собой. Одним из тех, кто был рожден, обрел знания и возвысился в предыдущем мире. По меркам этого мира он был много больше, чем человеком.

Иными словами — не был человеком.

Он ступил в полутемную комнату и сказал выразительно и негромко:

— Приветствую тебя, Хранитель Башни Юга-и-Запада.

Никто не ответил.

Он принюхался, сделал несколько шагов и позвал чуть громче: