Я всегда завидовал Женьке, ловко ворующему всякую всячину. Делал он это не из необходимости, а ради забавы. Виски из супермаркета, шмотки из Стокманна, арбузы из клеток. Я вот не могу ничего украсть, на меня столбняк какой-то находит. Таких, как я, ловят.

– А давай арбуз разобьём? – предложил Женька, притормаживая возле очередной клетки.

– Зачем?

– Красиво!

Не успел я ответить, как он уже спешился и начал торговаться с усачом. Арбузы напоминали зелёные пузыри, которые распирает изнутри. Женька повесил на руль пакет с десятикилограммовым чудищем, и мы медленно покатили велосипеды в каштановую рощицу, шелестящую между цирком и Детским Музыкальным театром. Женька прислонил «Швинн» к дереву, вынул арбуз из пакета и, разбежавшись, швырнул его что есть мочи о ствол самого крупного каштана. Раздался хруст – зелёная голова раскололась на части. Брызнула мякоть и косточки.

Женька задумчиво поднял кусок покрупнее, откусил, выплюнул несколько костей:

– Вкусный, попробуй.

Красная мякоть таяла во рту, алые ручейки стекали по подбородку.

Мы с Борей пошли на второй круг вдоль монастырского пруда. В парке никого не было, февральская ночь загнала людей в дома.

– А как его «Швинн» поживает?

– Продал, чтобы от армии откупиться, но его всё равно загребли…

– Как загребли?! Ты же говоришь, он на стройрынке!..

– За старый велик много не получишь. Но в части сделали анализ… короче, у него гепатит. Выгнали Женьку из армии…

Смешно… То есть грустно, конечно… Но всё равно смешно! Никогда не слышал, чтобы призывника выгнали из российской армии! Узнаю старого друга! У меня даже настроение улучшилось после депрессняка, нагнанного Борей.

– А я долго болел… – Боря неожиданно сменил тему.

– Что такое? – невнимательно спросил я, представляя, как буду пересказывать знакомым историю Женькиного призыва. Боря молчал-молчал, а потом пояснил:

– Что-то на меня нашло… на людей стал кидаться… приступы немотивированной агрессии… в общем, провёл несколько месяцев в психиатрических клиниках и… алкоголь запретили…

Когда нам исполнилось семнадцать и федералы взяли Грозный под контроль, мы втроём посещали концерты в Московской консерватории. Борина мать, решившая отвлечь сына от только начинающихся университетских пьянок, устроила нам по большому блату постоянный пропуск в консерваторию. Разумеется, моё и Женькино воспитание её не волновало, но без нас Боря ни в какую консерваторию точно бы не пошёл.

В то время он никогда не расставался со своим рюкзачком, в котором позвякивала пара бутылок клюквенной настойки и три серебряные рюмочки с нарисованными чернью заводами и тракторами. Это был подарок его деду-министру от рабочих какого-то «Уралмаша». У них вся дача была завалена барахлом с выгравированными дарственными надписями. Кусок рельса от московских метростроевцев, кусок угля от шахтёров Кузбасса, кусок ещё какого-нибудь дерьма от комсомольцев Кубани. Спасибо, рабочие уральского завода додумались рюмки подарить, из них хоть пить можно. А рельс на что? Пришибить одного из этих метростроевцев, что ли?

Приходя в консерваторию к третьему звонку, мы первым делом запирались втроём в кабинке туалета, выпивали залпом клюковку из горла, отринув рюмочки, и повеселевшие вываливались из кабинки, каждый раз шокируя запоздавших интеллигентных мужчин, в спешке моющих руки. Далее мы направлялись в зал, где уже все притихли в ожидании концерта. Довольно скоро, с Женькиной подачи, вместо клюковки мы принялись курить гашиш. Не могу сказать, что мне особо нравилось, но ведь не всё в жизни должно нравиться. Некоторые вещи приходится делать за компанию, особенно в семнадцать лет. Кстати, не уверен, что и Женька с Борей так уж торчали от гашиша. Просто Боря всеми силами избавлялся от образа маменькиного сынка, а для Женьки важен был стиль. Вскоре мы все пришли к выводу, что гашиш даёт не то опьянение, и вернулись к клюковке, не отказываясь, впрочем, и от гашиша. Через пару месяцев мы стали культурнее и вспомнили о дедушкиных рюмочках; не спеша разливали в них клюковку, выпивали по одной, выкуривали плюшку, запивали клюковкой из горлышка и, расслабленные, отправлялись внимать прекрасному. К сожалению, зачастую на концерт мы не попадали, а, поплутав под сводами старинных коридоров, выкатывались на улицу, где рассматривали студенток с большими музыкальными футлярами. Иногда удавалось подцепить каких-нибудь разбитных девчонок. На Женьку, высокого красавчика, клевали сразу, дальше подключался я, считавшийся специалистом по анекдотам, в конце вступал Боря, полноватый увалень, отвечающий за интеллектуальную сторону кадрёжа. Знала бы Борина мама, Инна Семёновна, как её сынок проводит время в консерватории, она бы тотчас прекратила эти культурные мероприятия. Но Инна Семёновна ни о чём не подозревала.

Впрочем, исключения случались. Однажды, употребив по очереди оба зелья, мы таки угодили в зал. Там стояла тишина, которая бывает в те единственные мгновения, когда дама, объявляющая произведение, уже сошла со сцены, а музыканты ещё не заиграли. Мы ступили на ковровую дорожку центрального прохода. Места у нас, разумеется, были в первом ряду.

Неожиданно мне показалось, что в столь возвышенной обстановке необходимо срочно освежить дыхание. Я хлопнул себя по карманам. В правом выпирала заветная коробочка. В то время я был помешан на мятных драже «Тик-так». Остались ли в коробочке заветные драже, я не знал. Хоть коробочка и была прозрачной, глаза в тот момент показались мне не самым надёжным инструментом, я предпочёл уши. Подняв к уху сжатую двумя пальцами коробочку, я тряхнул её что есть силы. Зал наполнился сухим перестуком. Звук достиг самых пыльных уголков благодаря замечательной акустике и гробовой тишине. Для верности я встряхнул ещё раз, затем отколупал крышечку и высыпал несколько драже в рот.

Скептики могут усомниться в том, что стук мятных драже о стенки коробочки разнёсся на весь зал. Но в тот момент у меня «включились» глаза, я увидел зрителей: и тех, что сидят по обеим сторонам прохода, и тех, что сидят у стен. Все они повернули головы в нашу сторону. Пожилые дамы с завивкой, в очках-хамелеонах, лысые джентльмены в серых парах, юные интеллектуалы с нежной порослью над верхней губой. Кое-кто даже свесился с балкона. Я ощутил себя президентом довольно странной нации, идущим на сцену во время инаугурации, в сопровождении двух верных министров. Не хватало только аплодисментов…

– А меня обокрали… – прервал мои воспоминания Борин тоскливый голос.

– Что-то серьёзное унесли?

Посмотрев по сторонам туманным взглядом, Боря продолжил:

– Я себе рубашку купил… – и опять смолк.

Мы, не спеша, шли вдоль пруда. Я смотрел на друга вопросительным взглядом.

– …отличная рубашка была, голубая, из тонкого шёлка… – Снова молчание.

Я представил себе его, невысокого полненького паренька в голубой шёлковой рубашке, и невольно улыбнулся.

– У тебя что, рубашку спёрли? А я-то решил, что квартиру обчистили! Ну, слава богу!

Тут Боря снова меня огорошил:

– Я с парнем познакомился…

Я разинул рот. Если бы не темень, было бы неприлично. Раньше в гомосексуализме Боря замечен не был. Застенчив с девчонками да, но… Что ж, людям свойственно меняться.

– На концерте в «Китайском лётчике» подваливает ко мне парень… – Боря посмотрел на меня большими грустными глазами и снова умолк.

– Ну?

– …парень в кепке…

Образ похитителя голубых рубашек в кепке, соблазняющего министерско-академических внуков, уже было сформировался в моём воображении, но Боря продолжил:

– …я к тому моменту пьяный был… сильно… Ну, и пригласил этого… в кепке… к себе. Дальше бухать, значит.

Гомосексуализм отменялся. Просто Боря всё тот же, тащит в квартиру с латунной табличкой, портретом деда и лакированными комодами кого попало.

– Приходим, значит… и тут я вырубился… – Боря замолчал и весь как-то сник. Я же, наоборот, оживился. Разговор, наконец, стал интересным.