Душа была пуста, как заколоченный дачный домик с покосившимся крыльцом.
Он упал головой в подушку и закрыл глаза. Платон Васильевич почувствовал на щеках теплые слезы. Теснило грудь, и дыхание стало прерывистым. Он машинально накапал себе лекарство и выпил его в темноте. Осторожно встал, накинул халат. И побрел на кухню. Сел у окна и посмотрел на улицу. В огромном доме напротив не горело ни одного окна – было четыре часа ночи…
Платон Васильевич закурил и, зябко поежившись, закутался в теплый махровый халат. Он был один в этом безмолвном, безлюдном, ночном мире, и на мгновение ему показалось, что так будет всегда… Что он один после какого-то фантастического мирового крушения. Что не будет ни рассвета, не наступит утра, не зажгутся огни в окнах, не помчатся по шоссе утренние автомобили…
Всплывающие в памяти лица… были лица знакомых, даже близких, но ушедших, умерших… Лица давно покинувших его людей…
Он сидел один, ни о чем не думая… ничего не чувствуя… Словно потеряв сознание. Оцепенев…
Ему уже давно (может быть, с юности?) не приходила в голову мысль – а зачем жить? Зачем? Ведь конец – один!
Он усмехнулся своим детским мыслям. Но до конца еще надо дожить! Дотянуться! Доползти… И не уронить себя!..
Но как? Как это сделать?
Дети? Сына он не видел двенадцать лет, да и что ему отец? У него биржа, семья, прибыли – убыли…
Дочери в Кёльне важнее ее парфюмерные страсти, дизайнеры, новинки кремов, гелей, тушей для глаз, краски для волос… И еще трое детей от разных браков. Сейчас она снова одна.
Он вырастил их бойцами нового мира, гражданами XXI века, в котором ему самому вроде бы и нет места. Или наоборот – весь этот новый век уже не нужен ему, Платону Васильевичу.
Его телефонная книжка полна зачеркнутых номеров. Осталась треть – еще живущих, но где они все? Многих он не видел по десять лет. А на некоторые фамилии смотрел подолгу, не в силах вспомнить, кто эти люди? Что их связывало? Откуда они появились в его записной книжке?
Последние семь лет Платон Васильевич целиком был занят своим библиографическим словарем, его пополнением, комментариями, организацией столь крупного европейского издания… Потом пиаровские компании, бесконечные переговоры по изданию на разных языках Европы. Переезжал из одной столицы в другую… Не по своей вине втянулся в дела Большой Европейской Гуманитарной премии… Победа! Победа?! Победа…
И через неделю он был уже никому не нужен – полетели другие сенсации, другие заголовки, другие герои стремительного века…
За последние три дня в Вене раздалось два звонка – и то по чисто техническим делам. Уточняли его счет в банке… И подтвердили заказанное купе в экспрессе «Вена—Москва». За все это время у него накопилось мало багажа. Ну и еще почти пятьсот экземпляров монографического справочника. Он вез их в Москву.
Дома, на Белорусском вокзале, его никто не встретил. Пришлось воспользоваться такси и двумя носильщиками, чтобы добраться до дома.
Когда Платон Васильевич открыл дверь своей квартиры, ему ударил в нос пряный и душный запах отцветшей, умершей герани…
В первую же неделю он разослал больше тридцати книг коллегам… В институты, в специализированные журналы… Наконец тем немногим ученым, которых он сам уважал…
Через полтора месяца раздался звонок от очень старого академика N, который дребезжащим голосом поблагодарил за внимание… Но о книге, которую он уже вряд ли прочтет, хотя бы из-за своего почтенного возраста, не было сказано ни слова.
Через три месяца Платон Васильевич понял, что его работа окружена заговором молчания. Какие-то намечавшиеся обсуждения откладывались, а потом вовсе отменялись. О его знаменитой на всю страну премии было напечатано петитом в паре изданий… О нем самом, о его триумфальном возвращении в Россию – ни слова.
Родина не приняла его труд… И даже словно осудила молчанием его высокое европейское признание.
Обедая как-то в очень нынче дорогом ресторане Дома литераторов, Платон Васильевич встретил там своего старого приятеля, как всегда немного навеселе, Савву Непомнящего. Выпили за встречу, что-то вспоминали из прошлого. Но Савва весь в окладистой бороде вдруг заторопился уходить…
– Что же ты ни слова о моей книге не сказал? – остановил его Платон Васильевич.
Савва снова опустился на стул. Коротко глянул на него и вдруг выпалил раздраженно:
– А что тут говорить? Высшим судьей себя вообразил?! Вся русская литература тебе нехороша! Кого ты там милуешь? Разве что Платонова… Из Булгакова одну «Белую гвардию» привечаешь. Юру Козакова похлопываешь по плечу… Ну еще пару писательшик! А всех остальных – в одну кучу – жалких, пригнувшихся, с кукишем в кармане – роботов тоталитаризма. А борьба со всякими диктатурами Ленинами-Сталинами, Хрущевыми и Андроповами – вообще не дело для писателя! Так, что ли, по-твоему?
– Так, – тихо ответил Платон Васильевич.
– Ну и иди ты… со своими одеждами!.. – Савва встал и хлопнул ладонью по столу. – К такой-то матери! Оболгал… Оболгал ты всех нас! И себя – тоже!
Он повернулся и, резко дернув плечом, пошел к выходу. Платон Васильевич долго смотрел ему вслед, будто тот сказал что-то выдающееся.
Почти неделю Платон Васильевич сидел со своей книгой. То открывал ее посередине, то начинал читать сначала, то заглядывал в конец…
Да, все было так, как сказал ему Непомнящий! Он, Платон Васильевич, отрицал практически всю советскую литературу XX века! Больше того – он издевался над ней, над ее согбенностью перед властью… над ее жалкими попытками распрямиться перед ее безжалостным идеологическим гнетом… Убежать от него в двусмысленность, в недалекую фантазию, в описание природы или древней истории…
Везде и всюду Платону вещал несчастный замордованный, сдавшийся русский писатель. В лучшем случае рыдающий над своим народом и собственной судьбой.
И все это вряд ли заслуживало его сарказма, холодного отдаления, какого-то иезуитского равнодушия автора. Это была трагедия. Одна из самых великих литератур мира… И его трагедия – тоже. Как русского интеллигента, как литератора… Просто, как человека, прожившего этот век со своим народом, с его историей, которая включила в себя и его судьбу.
Почему же так произошло? Что подвигнуло его на эту холодную безжалостную книгу? Где не было ни героев, ни воителей, ни святых?.. А были одни лишь жертвы… И рабы!
Платон Васильевич не мог спать эти ночи. Он никому не звонил, и ему не звонили тоже. От него отвернулись… Его не хотели замечать – нет ни его… ни его книги!
Он не чувствовал себя предателем – он только понимал, почему его книга высоко была оценена на Западе! Почему ее так поднимали, тиражировали… Откуда появилась столь высокая Европейская премия! И столько университетских мантий…
Наверное, ему нужно было уехать навсегда из России и преподавать там, коротая остаток жизни на чужбине…
Такие мысли все чаще приходили в голову. В Москве, в России ему нечего было делать. Сейчас, во всяком случае…
Недаром говорится: «В России надо жить долго…»
Но что-то останавливало его… А пока ему захотелось тепла, моря, отвлечения от своих навязчивых дум… И он в два дня собрался и полетел в Анталию…
Ему был нужен этот незамысловатый курорт на… турецком берегу.
Платон Васильевич не помнил, как он доплыл до берега. Ему казалось, что последние метры кто-то сильный и умелый поддерживал его на воде. Наконец он почувствовал землю под ногами и, с трудом одолев еще три-четыре шага, буквально рухнул на горячую гальку. Сердце его словно рвали на части, дыхание было прерывистым и пульсирующим. Глаза, мокрые то ли от слез, то ли от морской воды, ничего не видели, кроме солнечного марева.
Кто-то большой и сильный наклонился над ним, и он почувствовал во рту знакомый вкус валидола.
Он на мгновение словно потерял сознание, а когда снова открыл глаза, то почувствовал, что силы возвращаются к нему.
– Спасибо… За помощь, – кивнул он в сторону стоявшего над ним молодого – за тридцать с небольшим – сильного, белокурого человека. – Большое спасибо!..
