Заболел тракторист, и сразу перестали называть по прозвищу. В райцентр сдавать анализы свезли на машине, как начальника. Он прошел все кабинеты, какую-то УЗИ и рентген. Вытерпел все прощупывания, даже эту самую рек... ректоэндоскопию. И когда врач сложил бумажки в одну кучу, получилась язва желудка.

– Ну, вот что, господин э-э Череззаборногузадерищенский. – У доктора была хорошая память. – Придется нам с тобой поработать.

– Операцию? – сообразил Валентин.

– Так точно.

Оперироваться Валентин решительно отказался. Доктор лишь тряхнул правым плечом, вприщур поглядел на пациента:

– Напрасно! Впрочем, если объявим сухой закон и будем соблюдать диету, все заживет!

...Мест в больнице не было, больные лежали по коридорам, и главный врач отпустил тракториста домой. Дома никакую диету Валентин соблюдать не стал, и ел и пил опять все, что попадется под руку. До перестройки запои тянулись по два-три дня. Теперь он дымил, как головня, по неделе и больше. Изжога и боли в груди, ругань жены, жалость в глазах младших деток, а в глазах старших уже что-то вроде презрения – ничто его не остановило! Конторские снова оштрафовали за сломанный трактор, милиция отняла права. Совесть, деньги, какие были, – все было пропито! А хлеб-то в магазине уже чуть не полтыщи рублей буханочка...

Невесело было на сердце механизатора, смутно и пасмурно. Словно в пустой деревне дождливой осенней ночью. Уже не ждал никакого просвета... Дома, на людях и в разговорах еще туда-сюда, бодрился, вроде бы все и ладно. А когда оставался один, охватывал безбрежный страх. Со всех сторон густая, черная, как деготь, наплывала тоска. Такая тоска, что уже и жить не хотелось... Душа по-щенячьи скулила в той черноте.

Однажды горлом пошла кровь. Жена позвонила в медпункт. «Скорая помощь» и впрямь оказалась очень скорой, увезла без оглядки. Хорошо, что накануне сходил в баню, побрился, сменил трусы и майку...

В больнице знакомый доктор обругал чуть ли не матом: «Господин Череззаборногузадерищенский, теперь я уже не ручаюсь за ваше здоровье!»

Опять пришлось сдавать все анализы, глотать длинный шланг с фонариком на конце. (Минут пять Валентин лежал весь в поту, пока не вытащили из чрева эту японскую кишку.) После обследования согласился на операцию.

Что операция? Самое главное решиться. Усыпят, и ничего про себя не знаешь, где шьют, где порют. Вроде бы ты в другом и мире. Пробудишься – болит. Орать, реветь – без пользы. Только хуже будет. Поэтому и терпишь, деться-то тебе некуда. Час да по часу шевелиться начнешь, как раньше. А доктор по утрам ходит, каждый раз щупает. То подмигнет, а то и выговор даст, как школьнику. Когда выписывал, долго внушал, что можно делать, а что нельзя:

– И ни грамма алкоголя! Ясно?

– Ясно, – невесело сказал Валентин. – Неужто и пива нельзя?

– Либо рак, либо пиво, – невозмутимо ответил доктор. – Выбирай любое...

Шутник! Не зря ему так понравилась длинная фамилия, которой представился Валька еще в первый больничный заход. На кабана приезжал с друзьями, к Валентину не соизволил зайти. Ночевал у Лещова в соседнем доме. Кабана волокли из лесу без Валентина, свежевали без него, будто не он и на охоту их приглашал. Пиво пили голые прямо в лещовской бане, потом в избе жарили кабанью печенку. У одного получилась ночная история, как позже рассказывала Кочева старуха, и Валентин придумал стишок: «Три непьющие врача ночевали у Коча...» Конец не очень приличный. Валька придумал этот стишок в отместку за то, что его не пригласили свежевать кабана. «Нельзя, видите ли, пить, – размышлял он. Да он еще задолго до этого кабана... Сразу после больницы! Выпил – и ничего, хоп-хны. И об заклад с Туляковым тоже нечего было биться. Он что, хуже других? Приди из бани да и лежи, гляди в потолок. Либо дуй один чай, как старовер. С чего это он будет кодироваться, пускай сами едут кодироваться! Тулякову, видите ли, пить можно, а ему нельзя. Работаешь всю дорогу как ишак, да еще и не выпей. Осталось в жизни всего два удовольствия... С другой стороны, кто сказал, что ему не бросить? Да в любое время! Хоть сейчас...»

На этом месте он снова раздваивался. Не хотелось вспоминать, а вспоминал, сколько раз давал слово либо совсем не пить, либо помалу. Помалу не получалось, все выходило помногу. Бывало, и себе, и жене, и парторгу колхоза Полине Михайловне сулил бросить совсем. А что Полина? Полина сама глушит гранеными. Нынче партия кой-чем невзначай накрылась. Парторгшу не жалко, хотя и осталась при своих интересах. Коров-то доить не пошла! На скотный двор ее не затащить и на стальном тросу. Опять в сельсовет пристроилась бумажки писать. Оклад больше прежнего, около ста тыщ ежемесячно. А ему вон и за два месяца меньше тридцати насчитали, мать их за ногу. Штрафуют к тому ж...

И опять пошел Валентин в разгон, благо в магазин то и дело везут то австрийский спирт, то водку из бывшей фашистской Германии. Когда по бессонным ночам начал охватывать вселенский страх и когда опять из всех дыр полезли усатые ехидные крысы, вспомнил Валентин про газетную вырезку, валявшуюся в комоде среди всяких квитанций.

В ней говорилось про какой-то новый метод Довженко. Пошел на скотный двор, дозвонился до районного нарколога, узнал, что и как. Занял у Коча денег и поехал в областной центр.

Поезд пришел рано, в шестом часу. Цыганки с бутылками уже торчали на площади. «Все нации вином потчуют, – мелькнула у Валентина мысль. – Цыганы, австрийцы, немцы с китайцами. Это не считая своих начальников». Около остановки такси в скверике русская тетка-барыга тоже потчевала «водочкой». Но все проезжие и местные винопивцы либо спали, либо не успели еще сосчитать рубли и карбованцы. Валентин подошел к тетке, она стучала нога о ногу, пытаясь согреться. На руке – сумка с бутылками.

– Сколько штука? – спросил Валентин.

– Три тыщи.

– Пей сама! – сказал тракторист и пошел в зал ожидания. Поднялся наверх, где когда-то был воинский зал. Теперь грязища, застойный воздух. Мусор, бумажки, подсолнечная шелуха. Чей-то старик в солдатском бушлате спал на полу сидя. Во сне он усердно чесал сивую грудь и под мышками. «Вши, – вздохнул Валентин. – Либо чесотка. Может, и все вместе. У нас у котла и то чище, чем в этом ожидательном зале».

Надо было уходить, а куда? К профессору, который кодирует, рано, в общежитие к дочке рано, к знакомым на квартиру тоже рано, никого неохота тревожить. Магазины? Их, во-первых, раньше девяти не отворят, во-вторых, финансы поют романсы.

Валентин поискал глазами, куда бы присесть. Все деревянные диваны были заняты где лежачими и храпящими, где сидячими. В одном углу узлы, ящики и мешки громоздились выше дивана. Валентин решил, что за баррикадной стеной должно быть свободное место, заглянул туда и отшатнулся. Но поверил глазам, посмотрел еще: за ящиками, посреди узлов, чуть-чуть прикрытая, белела чуть ли не голая дамская задница. Двое чернявых молодцов в богатых норковых шапках приглушенно о чем-то спорили. Пили что-то, жевали и украдкой дымили. Заметив ошарашенного Валентина, один хохотнул. Другом шлепнул по голому бабьему телу:

– Садыс! Гостэм будыш.

Тракторист в замешательстве отошел сторону. Спустился вниз, покосился на двух юных милиционерчиков с резиновыми дубинками, хотел что-то спросить, но раздумал и ушел в билетный зал. Долго изучал расписание. Здесь, внизу, воздух был свежее и без табачного дыму, пассажиры тоже приличней. Он зашел в буфет, купил холодную котлету и два кусочка хлеба. Съел и запил какой-то бурдой в бумажном стаканчике.

На улице уже ходили троллейбусы. Валентин, не зная, где купить билет, пошел пешком. Шел и считал от скуки новые магазинчики, ларьки, кибитки железные и деревянные. Сплошь по городу торговые точки. Все на замках. Непонятно было, какой в них смысл? Чем торгуют и где что берут? Какая выгода и как охота мерзнуть? В тот приезд этих скворешников было меньше...

На базаре – того смешнее. Здоровенные парни торгуют цветами и яблоками, и все сплошные абреки. Русские тоже есть, эти в основном женского полу. Какие-то склянки, пакетики. И бутылки, везде бутылки, во всех ларьках, свои либо заграничные. Такие завлекательные, что слюнки текут.