– А кто третий? – Ева выглянула в коридор, потом захлопнула дверь.

– Ну этот… с козьей мордой, а, пусть слышит, я его не боюсь, мы же мужики! Сейчас мы не коллеги, а как это… Нет, ты не подумай, я просто зашел пожрать, понимаешь, меня не пустили, я ничего… спокойно купил курицу в магазине. Я с вами съем курицу. Где эта козья морда?

– Нет здесь никакой козьей морды, снимай плащ.

– Ну-у-у? Нет, подожди, мне интересно, он что, будет прятаться в шкафу?

– Николаев, смирно! В ванную шагом марш!

– Я понимаю, – он гнусно ухмыльнулся и погрозил ей пальцем, – я хочу видеть эту… Я только осмотрю шкаф, ладно, но если эта… запряталась в шкафу, пощады не будет, клянусь, все отделение узнает!

Он осмотрел не только шкаф, но и балкон, кухонный стол, корзину для белья, запутался в занавесках, потом пополз по полу под тахту. Там он застрял, несколько раз дернулся и вдруг мирно захрапел.

Ева включила музыку и съела всю курицу. Подумав, вытащила Николаева из-под тахты за ноги и усадила, приладив кое-как в диванных подушках на полу.

– Николаев, Николаев! Смотри.

Ева разложила на полу три апельсина и танцевала между ними, снимая юбку.

– Стриптиз. Понимаю…

Но дальше Ева раздеваться не стала. Она медленно села на шпагат так, что один из апельсинов оказался у нее между ног. Упираясь руками в пол, она опускалась и приподнималась над апельсином под музыку.

– Модерн Токинг! – правильно определил музыку пьяный Николаев. – А я могу сесть на два стула в шпагате, как Шварценеггер! Щас!.. Минуточку…

Ева легла на спину, приподняла блузку и положила апельсин на пупок. Напрягая живот, она стала подбрасывать апельсин вверх в такт музыке.

– Класс! – одобрил Николаев. – Это потому, что у тебя такой удобный… пупок у тебя, короче, удобный. А Митрюхин из наркотиков, он животом мог монету зажать вот тут, – Николаев стал вытаскивать свою рубашку из джинсов. – Но он упитанный такой… Танец живота танцевал… Ничего… Ему в пупок можно бы магнитофон заделать, в жизни не нашли бы, а он, дурак, на грудь нацепил. Пристрелили. – Николаев задумчиво разглядывал стулья, которые он подтащил к себе.

– Николаев, а Николаев! – Ева теперь легла на живот, подняла ноги вверх, коснулась ступнями затылка, достала их руками и покачивала апельсин на спине. – А кто это – козья морда?

– Нет, ты меня извини, но тоже ведь… машина-то стоит. Вот так твоя, а вот так – его, я ж не дурак! Я ничего такого не хотел, пойми, просто пожрать. Я вообще решил, что должен тебе нравиться, я очень положительный и хороший, а этот… он же не разведется никогда. У него – карьера.

Ева подошла к окну. У подъезда стояли три автомобиля. Сначала машина Хорватого, потом ее, потом Николаева. Ева обшарила взглядом двор. Никого. Уютно всхрапнул Николаев.

Ева натянула теплые рейтузы, надела кроссовки, куртку, взяла апельсин, выключила свет и спустилась к машине, осторожно щелкнув замком двери.

Хорватый спал в своей машине, открыв рот и закинув голову назад. На скамейке шепталась парочка. Стараясь двигаться аккуратно, Ева выехала.

Дома уже засыпали, но дороги плыли горящими потоками машин. Ева любила ночные дороги, расплавленное золото фар, не тишину и не шум, а словно сонный пульс, полудрему никогда не засыпающего города. На Кольцевой она выжала педаль до отказа и понеслась по дороге, включив музыку на полную громкость. Через полчаса руки стали дрожать от напряжения, она заблудилась, свернув на незнакомую дорогу, остановила машину, вышла в огромное открытое пространство поля и гудящих проводов и попала прямиком в огромное звездное небо. Вдали, внизу, светилась желтым заревом Москва, ослепляя небо и пряча звезды. Здесь было темно и ветрено, звезды так и напирали. Ева заметила, что опять плачет. Ей было жалко Хорватого, его жену, и Николаева, и себя, ей было жалко город, который слепит звезды и никогда их не видит.

Гнатюк хмуро оглядывал молодую женщину, крупную и красивую той странной красотой, которая обычно его пугала. Его пугали все женщины выше его ростом, а эта была к тому же вся какая-то растрепанная, возбужденная и слишком откровенно, на его взгляд, одета. И представляла она профессию, с которой никогда раньше Гнатюк не сталкивался. В прошлом году, когда потребовали обязательные психоосвидетельствования руководящего состава, Гнатюк гордо принес справку о том, что не состоит на учете в психдиспансере, а тестирований избежал. Он чувствовал сейчас нутром большие неприятности, которые может обрушить на него эта красотка.

Гнатюк надеялся, что тестирование, проведенное с Евой Кургановой, просто приобретет форму еще одной бумажки, ляжет в дело, бумажку эту можно будет даже изучить при необходимости. Чего он совершенно не ожидал, так это разрешения Министерства внутренних дел на «проведение необходимых разработок по специальности» Далиле Мисявичус, аспирантке, занимающейся, как было написано в разрешении, «микроклиматом служебных взаимоотношений в коллективах с повышенной ответственностью». Получалось, что эта аспирантка, изучая ЧП с Евой Кургановой, решила на научной основе, делая на этом диссертацию, наблюдать и изучать тот самый микроклимат служебных взаимоотношений, который был для Гнатюка работой и жизнью одновременно.

Далила видела неодобрение во взгляде Гнатюка, но решила не сдаваться. На его настойчивые предложения оставить бумаги у него для просмотра она отвечала в третий раз, что дело не терпит отлагательства. Она немедленно должна довести до сведения начальства информацию об ужасной опасности, грозящей Управлению и всей правоохранительной системе. Гнатюк сдался, надел очки, тяжело вздохнул и почти пять минут пытался прочесть первую строчку отчета. Наконец, он не выдержал.

– Что это тут написано? – он показал большим желтым ногтем на начало страницы.

– Это медицинский термин, я могу объяснить. Это что-то вроде диагноза.

– Маниа… кально стери… мери…

– Проще говоря, маниакальный синдром.

– А почему бы все это не написать проще, виновна в том-то и том-то? Синдром…

– Она ни в чем не виновата!

– А как же опасность для правоохранительной системы?

– Я надеялась, когда шла сюда, найти понимание, а не сарказм.

– Сарказм – это диагноз?

– Послушайте, я понимаю, что я слишком молода, чтобы привлечь ваше внимание на профессиональном уровне, я просто прошу выслушать меня и понять.

– У вас есть десять минут. Но я предпочитаю работать с бумагами, в одиночестве, вероятно, это странно выглядит при том, что я руководитель. Мне лучше думается, когда я один, а информация, и, желательно, доказанная информация, лежит передо мной на бумаге.

– У меня есть информация на бумаге. Я ее вам оставлю. При всем этом я считаю Еву Николаевну социально и профессионально опасной.

– До какой степени опасной?

– До крайней степени.

– Ладно, – сдался Гнатюк. – Объясняйте. Только без специальной лексики, если можно, а то я отвлекаюсь.

– Уже по материалам первого тестирования можно было заметить странную навязчивую ориентацию обследуемой. Эта странность заключается в несовместимости ограниченного… Ну хорошо, – махнула рукой Далила, заметив, как скривился Гнатюк. – Давайте попробуем проще. Перед нами целеустремленная натура, цельная, богатая, но достаточно ограниченная в своей целеустремленности. Это понятно?

Гнатюк медленно закурил и кивнул.

– Все стереотипы ее поведения добровольно ею же себе и навязаны. Условности в отношениях соблюдаются с маниакальной ненормальностью. Она так исполнительна в работе, что была бы опасна в любой профессии, а для вашей профессии – это полная катастрофа. Если бы она работала бухгалтером, никто никогда не подчистил бы ни одного отчета, но и не получил бы ни одной премии! И это при том, что она любит не работу, – она любит себя в своей работе! Воспитывая детей, она изуродовала бы множество судеб не причесыванием под одну гребенку, а навязанной классификацией каждого индивидуума под личность! Она талантлива и не может представить, что у кого-то может этого таланта не быть, она бы выкапывала эти таланты у каждого ребенка насильственно, до полного разрушения индивидуальности. Особенно опасна она тем, что красива. Уродство служило бы барьером, предостережением всем, кто с нею контактирует, красота завораживает, лишает мозг возможности элементарного анализа.