— Это естественно, — говорит доктор Милдоу. — Когда ты очнулась в госпитале, тебе было очень одиноко. Тебе казалось, что ты какой-то совершенно другой человек, у которого нет ни семьи, ни друзей. Да и теперь ты только еще начинаешь новую жизнь. Во многих отношениях ты даже не достигла двухлетнего возраста.
— Да пошли вы к черту! — взрываюсь я. — Я не заметила, как и этот-то год прошел.
— Пожалуйста, не уходи. Давай…
— Не волнуйтесь, я еще не ухожу. — Я стою в дверях, отдирая рюкзак, зацепившийся за крючок вешалки. Затем лезу в карман и вытаскиваю брошюру. — Вам это знакомо?
Элис впервые за все время произносит:
— О милая, нет…
Доктор Милдоу, хмурясь, берет книжонку из моих рук. На обложке слащавая картинка: улыбающийся подросток обнимает своих умиротворенных родителей. Доктор смотрит на Элис и Митча.
— Вы что, подумываете об этом?
— Это их козырная карта, доктор Милдоу. Если вы вдруг выйдете у них из доверия или я сойду с дистанции, тогда — бац! — они тут же введут ее в игру. Вы знаете, что там творится?
Она перелистывает страницы, рассматривает картинки с изображенными там домиками, полосой препятствий, большими помещениями, в которых точно такие же, как я, дети принимают участие в «интенсивных групповых занятиях с опытными консультантами», где они могут «обрести свою истинную личность». Она качает головой:
— У них совсем другой подход.
— Не знаю, док. Их подход звучит уж очень похоже на вашу «коррекцию». Вручаю это вам. Вам, в чьи лапы я на некоторое время попала. А чего стоят эти ваши упражнения со зрительными образами? Меня довели до того, что я могла отчетливо представить себе то, чего никогда не было. Держу пари, что вы могли направить мое воображение прямиком в голову Терезы.
Я обращаюсь к Элис и Митчу:
— Вы должны принять какое-то решение. Программа доктора Милдоу — блеф. Ну так что? Будете загонять меня в этот лагерь, где промывают мозги, или как?
Митч обнимает жену. На лице у нее на удивление ни слезинки. Она, словно чужая, смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
На всем обратном пути из Балтимора льет дождь. Он все еще идет, когда мы подъезжаем к дому. Мы с Элис бежим в ярком свете фар к лестнице, ведущей на веранду. Митч, дождавшись, когда Элис отопрет дверь и мы войдем внутрь, отъезжает.
— Он часто так делает? — спрашиваю я.
— Он любит покататься, когда чем-то расстроен.
— А-а.
Элис идет впереди, включая по пути свет. Я прохожу следом за ней в кухню.
— Не волнуйся, с ним будет все в порядке. — Она открывает холодильник и наклоняется. — Просто он не знает, что с тобой делать.
— Значит, он хочет запихнуть меня в лагерь.
— Да нет, не то. Видишь ли, раньше у него не было дочери, которая бы дерзила ему. — Она несет к столу контейнер для кекса фирмы «Tupperware»[9] — Я испекла морковный кекс. Ты не достанешь тарелки?
Она такая маленькая. Когда мы стоим лицом к лицу, она достает мне лишь до подбородка. Волосы у нее на макушке редкие, а, подмоченные дождем, кажутся еще реже, сквозь них просвечивает розовая кожа.
— Я не Тереза. И никогда не буду Терезой.
— О, я знаю, — слабо вздыхает она. Она и впрямь это знает. Я вижу это по ее лицу. — Вот только уж очень ты на нее похожа.
Я смеюсь:
— Я могу перекрасить волосы, может быть, изменить форму носа.
— Это не помогло бы. Я бы все равно узнала тебя.
Она с хлопком открывает крышку и откладывает ее в сторону. Кекс представляет собой покрытое сахарной глазурью колесо толщиной полдюйма. По краю его выложены в ряд миниатюрные леденцовые морковки.
— Вот это да! Ты сделала его еще перед нашим отъездом? Зачем?
Элис пожимает плечами и вонзает в кекс нож. Потом поворачивает его плашмя, подхватывает с его помощью большущий клин и кладет на мою тарелку.
— Я подумала, что он может нам пригодиться — в том или ином случае.
Она ставит передо мной тарелку и легонько прикасается к моей руке.
— Я знаю, ты хочешь уехать. Знаю, что, может быть, никогда не захочешь вернуться.
— Дело не в том, что я…
— Мы не собираемся тебя удерживать. Но куда бы ты ни уехала, ты по-прежнему будешь моей дочерью, нравится тебе это или нет. Не тебе решать, кому тебя любить.
— Элис…
— Ш-ш. Ешь, ешь.
