– Вряд ли у меня получилось бы, – вздохнул Джевидж. – А вы сожалеете, что не успели спасти насильника?

– При чем здесь жалость? – возмутился паренек. – Когда человека на ваших глазах ни с того ни сего забивают до смерти, разве это не повод вмешаться?

– Разве он, – Росс дернул подбородком куда-то в сторону оставшегося позади Риогана, – разве он стал бить п-попрошайку п-просто так, без всякой п-причины? Разве п-подонок, изнасиловавший и убивший реб-бенка, не заслуживает самой с-страшной с-смерти?

От волнения и внутреннего напряжения у Джевиджа возобновилось заикание, обеспокоившее Фэйм не меньше, чем недавнее смертоубийство. Не закончилось бы все припадком. Она незаметно сжала его бицепс. Под одеждой и кожей отчетливо подергивались мышечные волокна. Мелко-мелко, как если бы Росс тащил из воды тяжелый невод, полный рыбы.

– Думаете, если кого-то бьют, то обязательно за дело?

– Нет. Меня много раз б-били п-просто так из скотского удовольствия, – отрезал Джевидж.

– И никто не пришел к вам на помощь? – спросила вдруг учительница Магди, близоруко щуря маленькие мышиные глазки.

– Никто, мистрис. Люди вообще мало склонны к м-милосердию. Но п-прежде чем очертя голову бросаться на чью-то защиту, нужно дать себе труд немного п-подумать над происходящим, – хладнокровно молвил Росс. – Не исключаю также, что в мире есть л-люди, которые сп-пят и видят, как спустить с меня шкуру при п-первом удобном с-случае. Но одно я знаю точно, м-мистрис, детей я не насиловал. Так вот, если заб-бьют, то за д-другое. Что не м-может не радовать.

Голос его звучал спокойно, но Фэйм чувствовала, сколь напряжен ее спутник.

«Успокойся, успокойся, успокойся… – мысленно повторяла она, с ужасом ожидая начала приступа. – Держитесь, лорд-канцлер. Вам можно многое поставить в упрек, но только не зверство и мучительство. Не бойтесь – этого не было никогда». Само собой, жизненный путь политика не может быть выстлан лепестками роз, карьера Росса Джевиджа тому яркое подтверждение, и на какие бы компромиссы с совестью ни шел лорд-канцлер, но живодером его никто не посмел назвать, даже самые заклятые недруги.

Кроме того, Фэйм довелось на собственном опыте убедиться – далеко не все, что кажется очевидным, таковым является. Однажды дамы из Благотворительного Комитета пригласили Фэйм вместе посетить женскую тюрьму, раздать новогодние подарки узницам. Там были разные женщины – воровки, убийцы, проститутки. В большинстве своем грубые, злые и вульгарные девки, на чьем фоне одна из заключенных смотрелась как посланница ВсеТворца. Такое милое ясноглазое создание со взором одинокой голубицы, к тому же грамотная, которая регулярно терпела всяческие притеснения от сокамерниц. Казалось, эта кроткая барышня не способна и мухи обидеть. Каково же было узнать чувствительным леди из Комитета, что смиренница и страдалица утопила в колодце двоих детей своей соседки. Девушка была сиротой, и весь городок помогал чем мог, даже денег на покупку маленького домика собрали общиной. Какое-то время она работала нянькой у молодой супружеской пары, относившейся к несчастной сиротке как к родной. А она возьми и сбрось в колодец их двухлетнего малыша, а следом месячного младенца. Почему? На суде красавица потупила взор и призналась: «Из зависти».

Ближе к ночи начал снова моросить мелкий дождик, и чтобы внутрь купе не летели брызги, пришлось опустить плотные кожаные шторы. Темнота проглотила желание попутчиков поддерживать беседу, утихомирив даже говорливого студента. Мистрис Магди быстро задремала и начала посапывать. А тут еще и теплый бок вдовушки и ее же рука, успокаивающе обвивающая правое предплечье.

– Вы еще не спите… дорогой? – с многозначительной запинкой спросила Фэймрил.

Видно же, что обращение как к супругу ее коробит, а игра в конспирацию – сильно не по душе. Но терпит же, терпит и скрепя сердце подыгрывает в их не слишком умелом лицедействе. Надолго ли вас хватит, мистрис Эрмаад?

– Не спится, – отозвался Росс, стараясь, чтобы голос звучал как можно бодрее. – Вы же знаете, что у меня бессонница… дорогая.

На самом деле мысли в голове все больше запутывались, уводя сознание куда-то в густой сизый туман, более схожий с дымом от пожарища, чем с прохладным рассветным покрывалом, лежащим на убранных, но еще не пробороненных полях. Скоро, очень скоро наступят те прозрачно-хрустальные дни, свойственные лишь эльлорской поздней осени. В холодном стылом воздухе будет пахнуть землей и каждый звук – казаться резким, словно хлопанье мокрого паруса на ветру.

«Откуда я все это знаю? Где таится прошлое – вся эта хренова куча лет? Целых сорок! Сорок весен, сорок зим, где они? – спрашивал Джевидж у самого себя. Сурово, почти с пристрастием, будто допрашивая важного, но несговорчивого пленного. Но ничто внутри его не отзывалось, не дрогнула ни единая струна, ни единая искорка памяти не ожила в подернутом седой золой костре памяти. – Я должен вспомнить. Должен…» Но нет! Как будто в него угодила пуля. Бах! – и прямо в сердце. Только не убила почему-то, а прежний Росс Джевидж в этот самый миг решил, что умирает. И умер, только не телесно, а как-то иначе.

Время после пробуждения в доме мэтра Амрита… собственно, время вообще чудовищно интересная штуковина. Оно, оказывается, вовсе не летит, как ветер, и не сочится густой капелькой смолы, оно проходит насквозь, разделенное чередой восходов и закатов… счастливое время… тревожное время… время жить и время умирать… Оно словно бесконечный дождь, за стеной которого тает боль и растворяется печаль… Время замирает на кончиках пальцев… И это бесконечное кружение в хороводе «вчера-сегодня-завтра», плавно перетекающих из одного в другое…

Росс не заметил, как соскользнул в тревожный сон. Оступился на мокрой от вечного дождя мраморной ступеньке и рухнул в мягкую податливую темноту, скорее напоминающую смерть, как ее описывают еретики, отрицающие вечную жизнь души.

А вдруг это не память отняли колдуны у лорда Джевиджа, а каким-то чудовищным способом сумели убить его бессмертную душу? Такова была последняя осознанная мысль Росса, прежде чем сознание его окончательно погасло.

От станции Каилаш до Фахогила всего пять часов пути, к тому же расписание составлено так, чтобы пассажиры дилижанса успели взять билет на столичный поезд и занять свои места в вагоне. Посему никаких задержек в дороге. И хотя остановка короткая и делается она далеко за полночь, а все равно лучше не лениться, встать и размять ноги. Кайр Финскотт не столько последовал совету более опытных путешественников, сколько не мог заставить себя ехать дальше, как ни пытался. От стыда его буквально корежило, едва ли не сильнее чем от холода. Несчастной мистрис Джайдэв сейчас, пожалуй, втрое хуже – одной, ночью под проливным дождем и с припадочным мужем на руках.

Когда отставной солдат вдруг начал биться в судорогах, заходясь дикими воплями, то испугались все, включая его жену. От этого нечеловеческого крика едва не взбесились и не понесли лошади. Мистрила Джайдэва крючило в жутких корчах, на губах его выступила кровавая пена, голову швыряло из стороны в сторону, и как ни пыталась мистрис утихомирить больного какой-то чародейской штуковиной, но уловить момент и приложить ее к голове мужа у женщины не получалось даже с помощью фермера. В итоге возница остановил экипаж и потребовал супругов покинуть купе немедленно. Его и так накажут за опоздание и задержку в Риогане, а ехать дальше с таким пассажиром невозможно. Мистрис попыталась возразить, но тщетно. Остальные пассажиры поддержали кучера. В том числе, получается, и сам Кайр, пускай он просто промолчал. За ветерана не вступился даже клирик, хоть по всем заветам его послушания обязан являть мирянам образец милосердия к ближнему. Однако же не явил и не собирался являть. Всем хотелось ехать дальше, а возница оставался непреклонен в желании как можно скорее избавиться от неудобного клиента. «Еще неизвестно, не заразная ли эта хворь», – откровенно читалось на лицах перепуганных спросонок людей.