В больнице я пролежала ровно десять дней. Невропатолог был в отпуске, и меня даже никто не осматривал. Через десять дней заведующий отделением какой-то знаменитый врач Иннокентий Шиура выгнал меня из больницы взашей, обнаружив, что я украдкой читаю философский трактат.

И только спустя много лет, на поминках отца, я узнала от одного из его коллег по институту, что он, оказывается, просил каких-то милицейских чинов, чтобы дело замяли…

Если бы не тот случай, я бы, наверное, не ездила на мотоцикле. Если бы не тот случай, я бы не встретила Алексея. Если бы не тот случай, у нас были бы дети…

— Ну, что ж, — сказал Алексей, узнав об этом. — Значит, будем ездить дальше… Не так я как-то все сделал. Неладно. Надо было сразу тебя замуж взять. Тогда, может, все было бы по другому…

Я в ответ фыркнула. А я пошла бы?

Мы поженились ясным, морозным днем в самом конце ноября. После загса Толик отвез нас в Тальцы, — здесь, на берегу Иркутского моря был музей деревянного зодчества.

Был будний день, и людей в музее почти не было. Мы бродили по заснеженным улицам между крестьянских и купеческих подворий и башен острога, качались на огромных деревянных качелях и катались на мохнатых кониках, в густой шерсти которых запутались льдинки. Я смотрела, как в солнечном воздухе танцуют крупные снежинки, как светится под слоем еще не слежавшегося, почти прозрачного снега налитая живой силой золотистая древесина, как разрумянившийся от мороза Алексей пытается справиться с зауросившей темно-рыжей кобылкой, и мне было хорошо.

Тени ушедшего лета уползали куда-то прочь, напоминая о себе все реже и реже.

Дача (2003 год)

После отца осталась дача. Дача, которую я ненавидела. Когда отец покупал её, мне было лет пятнадцать.

— Работать на даче не буду! — заявила я, и не отступила от своего.

Почему я так не любила работу на земле? Наверное, тут снова нужен экскурс в прошлое.

Все время, сколько я себя помню, наша семья садила картошку. Землю обычно давали родителям на работе — выделяли нищей интеллигенции самые бросовые, самые заросшие, самые неудобные участки, которые нельзя было как следует обработать трактором, земля на которых была истощена до предела. Ну, не было в нашей стране земли, не хватало на всех.

И с самого детства это было для меня пыткой.

Отец всегда будил меня почему-то в самый последний момент, и мне приходилось носиться по дому, отыскивая уже затерянные в сборах вещи, потом все долго мерзли у дверей института, потом долго тряслись на тошнотных, вонючих ПАЗиках по проселочным дорогам, а потом всех выгружали посреди какого-нибудь необъятного поля. Дул ветер, было холодно, а в туалет нужно было бегать за полтора километра.

Отец всегда бывал раздражен, кричал на меня, заставлял наклоняться за каждой картофелиной и переворачивать её глазками кверху, потом обязательно сыпать в лунку удобрение, и только потом брался за лопату и проходил еще один ряд, выкапывая новые лунки и заодно закапывая предыдущие. Остальные, как мне всегда казалось, относились к картошке более легко, и, — странное дело! — она платила им хорошими урожаями, а наши труды часто уходили в песок. Остальные копали её с улыбками, с шутками, поглядывая на чужих жен, улыбаясь чужим дочерям, беззаботно закидывая картофелины в ямки и слегка присыпая ямки землей. Мы упорно смотрели в землю и переругивались.

И все же посадка картошки была хороша тем, что заканчивалась быстро, хуже была прополка и окучивание.

К июлю поле зарастало так, что картошки было не видно. Транспорт предприятие уже не выделяло, поэтому приходилось добираться до поля своими силами. Если поле было под Мегетом, то можно было доехать на электричке, а если оно находилось под высоковольтной линией у Новожилкино, приходилось ехать на велосипеде. Мама на поле не работала, мы ездили вдвоем с отцом. Обычно стояла невыносимая жара за тридцать градусов, было сухо, солнце сжигало кожу, невыносимо хотелось пить, а воды всегда было мало, я мотала туда-сюда тяжелой тяпкой, хотя мне хотелось бросить все и уйти с поля хотя бы и пешком. Четыре сотки — кровь из носу, нужно было обработать за день. Почему за день? Не знаю, мы всегда обрабатывали их за день. Я помню осыпающийся песок, омерзительных, жирных, белых червей, которые я то и дело выворачивала из земли тяпкой, чахлые кусты картошки, которые приходилось отыскивать среди сорняков, и колючие стебли осота, о которые я до крови обдирала ладони.

Я не знаю, почему было так важно посадить и непременно вырастить эту картошку, хранили её в сыром, теплом подвале нашего пятиэтажного дома, и она начинала прорастать уже зимой, а к весне сгнивала. К тому же собирали мы её не так уж и много, иногда бывало так, что садили куль, а собирали три. И не стоили эти три куля картошки всех тех трудов, которые были на неё затрачены.

Я совершенно точно помню два случая, которые заставили меня относится с особым отвращением к этой работе.

Первый случай произошел, когда мне было лет двенадцать-тринадцать. Отец решил ехать на картошку на велосипедах. Это означало, что нам придется проехать километров восемь-десять, потом полоть и окучивать, а потом возвращаться. С утра шел дождь, но отец все равно решил ехать. Почему мама не возражала, не знаю. Я промокла насквозь, не успели мы доехать до моста через Китой, я замерзла совсем, когда мы ехали по трассе, машины обдавали нас потоками воды, и холодный ветерок заставлял шевелить педалями. Потом мы свернули куда-то в сторону, проехали по гравийке, спустились под мост и стали пробираться сквозь заросли мокрой травы и кустарника, ведя велосипеды руками. Если у меня что и было до этого сухим, то здесь все промокло окончательно. Когда, наконец, выбившаяся из сил, я увидела картофельное поле, то с ужасом ждала, что отец сейчас, как всегда, погонит меня полоть и окучивать. Дождь припускал с новой и новой силой, он шелестел по хвое сосен, по листве березок, желтушная трава и шиповник на обочине дороги были мокрыми. Отец кое-как развел костер, приказал мне греться возле него, а сам взял тяпку и пошел на поле. Я не помню, сколько я стояла у костра, суя в огонь окоченевшие руки и ноги. Изо рта шел пар. Отец, как это ни странно, вернулся довольно быстро — через час с небольшим, и сказал, что мы возвращаемся. Дождь уже превратился в ливень. В траве, через которую мы возвращались, паслись быки.

Я знала, что они на самом деле не видят красного, но моя красная крутка заставила меня в панике жаться к отцу. Он шипел и отталкивал меня, я ему мешала.

Когда мы выбрались на трассу, он попытался закутать меня в полиэтилен, который оказывается, у него был, но тут уже взбрыкнула я: какой смысл кутать меня в штору для ванны, если я и так уже насквозь мокрая? И я уехала вперед, а он завернулся в штору сам и потихоньку ехал сзади.

— Ты зачем ребенка в такой холод с собой утащил? — закричала мама, увидев мое синее от холода лицо.

— Я думал, дождь закончится, — ответил он отрывисто.

Второй случай произошел, когда я была уже взрослой, а на дворе был то ли девяносто четвертый, то ли девяносто пятый год — самое тяжелое время для нашей семьи. Копать картошку мы поехали втроем. Поле было под Мегетом. Большая часть участков оказалась убранной, а то, что осталось, быстро разворовывали местные мужики. Они приезжали на поле, высматривали еще не убранные клочки земли, и быстро, втроем — вчетвером подбирали картошку за раззявами. Так что работать надо было быстро. Надо было. Но не удалось. Отца скрутил радикулит. Он лежал на своей черной балоневой куртке на меже, а мы с мамой «рыли носом» землю. Урожай, как назло, был хорошим. Мы пластались по полю, но было ясно, что не успеваем.

Наверное, именно это всегда было самым сложным — мы всегда не успевали. Все приезжали на поле большими семьями, по шесть-семь человек. А у кого народу было поменьше, у тех и поле было маленьким. А мы вдвоем с отцом рвали жилы и старались вовремя убрать свои четыре сотки. Уборка заканчивалась рано — в два, в три часа все уже начинали грузить мешки на грузовик. Мы в это время еще метались по полю, подкапывая оставшиеся кусты, скидывая картошку в мешки, отец сердился, я злилась, и к нашему полю машина подходила в последнюю очередь.