Через неделю машина заповедника везла их горной дорогой на пристань: его, ее и Амура. Денисов отдал собаку, узнав о том, что случилось в ту ночь возле охотничьей избушки.

— Что поделаешь? Не скажу, что не жалею. Пес что надо. Но вы теперь вроде кровных братьев. Он нашел друга в вас, вы — в нем. Такое не забывается. Берите. А может, еще случится и так, что вернетесь сюда. Вот и снова будем все вместе. Ей-богу, хорошо было бы.

— Амура возьму, — сказал смущенно Будрис. — А насчет остального мне… нам осмотреться надо. Я вот сейчас во Владивосток. Она еще на три дня останется здесь.

— Зачем? — неодобрительно спросил Денисов.

Глаза его смотрели на Гражину настороженно, испытующе, и морщинок вокруг них, кажется, стало больше.

— Дело не закончила, — тихо сказала она.

— Чепуха, — сурово сказал директор. — Всех хвостов все равно не вытащите, что-то останется. Работы тут — на столетия. А вам надо быть вместе. — Вздохнул. — Вообще-то как хотите. Дело ваше. А только я бы так не поступал. Что дальше?

Я подготовлю все, — сказал Будрис. — Поедем сначала к ней, рассчитается с работой. Потом ко мне, и там все обговорим со стариками и решим…

Он смотрел на Гражину. Она слушала его и, казалось, не слышала. А глаза сурово-грустно следили за его губами, словно изучали их и все лицо.

— …стоит ли мне бросать свою работу. Заранее знаю — бой придется выдержать страшный. Вообще это похоже на измену друзьям. Если бы только живым. Это еще куда ни шло.

— Генусь? — спросила она.

Северин молча склонил голову.

— Я не буду ни на чем настаивать, не буду ничего добиваться, — тихо усмехнулась она. — Все понимаю.

Жалость пронзила Будриса от одной этой грустной улыбки.

— Если ты будешь так улыбаться — я брошу все, даже не заезжая домой, — сказал он. — Это я зря болтнул об измене. Каждый — хозяин своей жизни. Генусь, если бы мог, сам сказал бы мне это. Он был на удивление человечный человек. Таких теперь нет. — Снова посмотрел на ее лицо и сказал Денисову: — Боюсь, что мы и на самом деле скоро вернемся сюда. Примете?

— Я сказал.

Директор присел на корточки, взял в ладони голову собаки и заглянул в ореховые, золотистые глаза.

— Амур, — сказал он. — Будь умным, Амур. Не думай, что я изменил тебе. Я тебе хлеб давал. Этот — мог заплатить за тебя дороже. Жизнью. Понимаешь? Да еще тогда как раз, когда она уже не принадлежала одному ему. И ты будь ему верен. Слышишь, Амур? А он будет верен тебе, как до этих пор, будет давать тебе хлеб, крышу и ласку. Хорошо будет относиться к тебе. Не будет бить.

В устах любого другого это звучало бы смешно. Только не у Денисова. Северин очень хорошо знал его отношение ко всему живому. Да и к тому же… у пса дрожали пятна бровей. Пес… плакал. Второй раз в жизни видел это Будрис, сам сейчас готовый зареветь.

— Не плачь, Амур. Ну что ты, на самом деле… Что тебе здесь? Дождь, звери дикие. Тебе это и нужно? Он с тобой на охоту ходить будет… И умрешь ты в его доме своей смертью. Усыплять он тебя не будет, не такой человек. А я к тебе в гости приеду. Ну прощай, Амур.

Собака лизала его руки. Долго лизала. Потом отошла и села у Будрисовых ног.

— Северин, — вдруг почти крикнула Гражина. — Да не терзайте же вы меня! Довольно. А то я не выдержу.

— До встречи, брат, — сказал Денисов. — Хороший ты человек.

— Ты тоже… очень хороший человек.

Они обнялись. Потом грузовик тронулся с места. Денисов крякнул, махнул рукой и пошел в дом.

Собака сидела в кабине, рядом с шофером. Смотрела вперед, словно прощалась с местами, по которым бегала еще глупым щенком.

Мужчина и женщина стояли в кузове, облокотившись на кабину.

— А может, действительно вернемся, — сказал он. — Это, по-моему, лучшее из лучших мест в мире.

— Да. Мне было здесь лучше всего в жизни.

— И мне.

— Мне было с тобою всегда хорошо.

— И тогда, когда водопад и лианы?

— И тогда.

— И потом, в доме орнитологов?

— И тогда…

— А лучше всего?

— Избушка. Когда появился леопард. И когда он ушел. И всегда. Спасибо.

Скалы, леса и горы скоро кончились. Машина мчалась берегом моря. Плыли, смещались хребты, пока не закрыли собой теснину, узкую дорогу в падь.

Шофер гнал машину по берегу, прямо по утрамбованному песку, по прибойным лужам, по гравию и успел доставить их на пристань, когда к ней уже подходил белый морской катер «Изумруд».

— И все же когда ты будешь? Ну, успокой еще раз.

— В субботу. Брось, Амур.

Северин увидел, что собака тянет ее за подол к катеру.

— А если не будет катера? Повтори мне.

— В среду, на катере заповедника, — глаза ее улыбались сквозь слезы.

— Не надо дождя в ясный день, в солнце. Пусть одно солнце, — попросил он. — Начнется же в среду вечное лето? А? Видишь, Амур, она приедет. Брось подол… Скажи нам, что приедешь.

Она молча кивнула.

…Катер дал гудок. Она прижалась к Северину. Потом с трудом оторвалась.

— Иди. Не грусти это время… Сильный мой… Раз ты с кошками воевал, — что-то душило ее. — Ну что может сделать с тобой какое-то там… Пусть бы и самое плохое.

И, взяв его голову в ладони, не стыдясь людей на палубе, не обращая внимания на любопытных пристанских баб, горько, страшно поцеловала его в губы. Словно всю душу вложила в один поцелуй.

Будрис видел, как она махала косынкой, как noтом, поникнув, пошла к машине. В ту минуту ему хотелось прыгнуть за борт и поплыть до берега.

Тяжело, смертельно он жалел потом, что не сделал этого.

Фигура на берегу исчезла. Исчезла машина. Исчезла, наконец, и пристань.

И тут какой-то странный дикий звук поразил Северина. Всем телом подавшись к уходящему берегу, горько, неутешно, отчаянно, как по покойнику, выл Амур…

В субботу она не приехала. Будрис, который ожидал ее на третьем причале, узнал, что «Изумруд» пришел с Тигровой во Владивосток еще вчера, в шятницу.

Он огорчился, что придется еще несколько дней пробыть без нее, но в общем воспринял это как должное. Не знала. Опоздала. Приедет в среду на катере заповедника.

Когда наступила среда, он взял Амура и отправился с Василем Павловым встречать.

— Шевели щупальцами, бич, — беззлобно насмехался Павлов. — Дочь хозяина таверны ждет тебя. Она выплакала глаза, высматривая твою татуированную морду из иллюминатора отцовской корчмы.

— Слушай, ты перестанешь или нет?

— Увенчанный лаврами, покрытый шрамами и славой, он, однако, жаждал скромного полевого букета из ее рук. Только его.

— Ну, ей-богу…

— Люблю индейцев и караимов, — на всю улицу объявил Павлов.

Прохожие стали оглядываться на них. Павлов шел с невозмутимым лицом солидного отца семейства. У него были манеры и походка члена палаты лордов.

— И арапов тоже люблю!

Какой-то седенький старичок остановился и с упреком покачал головой, глядя на Будриса.

— Э-эх, молодой человек. Фулиганите. А еще с собакой.

— Из тех, что кровь проливал, — шепотом сказал Павлов. — Только неизвестно, у Семенова или у самого барона Унгерна. «Разгромили атаманов…» Внимание! Внимание! Уважаемые граждане Владивостока! Уникальный цирковой номер! Только у нас! Леопарды среди публики. Один — Будрис — Один. Золотая медаль абиссинского негуса. Завоеванное сердце его дочери.

— Василь. Ей-богу, слишком. Умоляю.

Катер уже стоял у причала. Денисов с двумя рабочими выгружал клетки и какие-то ящики.

— Здорово, ребята. Рад видеть. Это Павлов?

— Молодчина. Вот последний выгрузим — и я свободен. Помогайте. А что это вы одни? Гражина где?

— Разве она…

— Ну, как вы договаривались. «Изумруд» вместо субботы ушел в пятницу, она и уехала. На второй день. Я еще обрадовался, что меньше вам ждать.

— Шутите, Захар Ираклиевич… — сказал Будрис.

— Что вы, ребята! Разве этим шутят?