– Значит, ты... член сектантской организации?

– Я – кормщица корабля.

Она сказала это очень просто и как будто не гордясь своим чином, затем – продолжала с обидным равнодушием:

– Попы, но невежеству своему, зовут кормщиков – христами, кормщиц – богородицами. А организация, – как ты сказал, – есть церковь, и немалая, живет почти в четырех десятках губерний, в рассеянии, – покамест, до времени...

Пододвигая Самгину вазу с вареньем, а другою рукой придерживая ворот капота, она широко улыбнулась:

– Ой, как ты смешно мигаешь! И лицо вытянулось. Удивлен? Но – что же ты, милый друг, думал обо мне?

Правая рука ее была обнажена по локоть, левая – почти до плеча. Капот как будто сползал с нее. Самгин, глядя на дымок папиросы, сказал, не скрывая сожаления:

– Согласись, что это – неожиданно для меня. И вообще – крайне странно!

– Ну, разумеется! – откликнулась она. – Проще было бы, если б оказалось, что я содержу тайный дом свиданий...

– Понятней для меня ты не стала, – пробормотал Самгин с досадой, но и с печалью. – Такая умная, красивая. Подавляюще красивая...

Говоря, он не смотрел на нее, но знал, что ее глаза блестят иронически.

– Даже – подавляю? – спросила она. – Вот как?.. – И внушительно произнесла:

– «Сократы, Зеноны и Диогены могут быть уродами, а служителям культа подобает красота и величие», – знаешь, кто сказал это?

– Нет, – ответил Самгин, оглядываясь, – все вокруг как будто изменилось, потемнело, сдвинулось теснее, а Марина – выросла. Она спрашивала его, точно ученика, что он читал по истории мистических сект, по истории церкви? Его отрицательные ответы смешили ее.

– Может быть, читал хоть роман Мельникова «На горах»?

– «В лесах» – читал.

– Ну, это – хорошо, что «На горах» не читают; там автор писал о том, чего не видел, и наплел чепухи. Все-таки – прочитай.

– Чепуху? – спросил Самгин.

– Знать надобно все, тогда, может быть, что-нибудь узнаешь, – сказала она, смеясь.

Этот смех, вообще – неуместный, задевал в Самгине его чувство собственного достоинства, возбуждал желание спорить с нею, даже резко спорить, но воле к сопротивлению мешали грустные мысли:

«Она очень свободно открывает себя предо мною. Я – ничего не мог сказать ей о себе, потому что ничего не утверждаю. Она – что-то утверждает. Утверждает – нелепость. Возможно, что она обманывает себя сознательно, для того чтоб не видеть бессмыслицы. Ради самозащиты против мелкого беса...»

У нее распустилась прическа, прядь волос упала на плечо и грудь, – Марина говорила вполголоса:

– Тогда Саваоф, в скорби и отчаянии, восстал против Духа и, обратив взор свой на тину материи, направил в нее злую похоть свою, отчего и родился сын в образе змея. Это есть – Ум, он же – Ложь и Христос, от него – все зло мира и смерть. Так учили они...

«Это, конечно, мистическая чепуха, – думал Самгин, разглядывая Марину исподлобья, сквозь стекла очков. – Не может быть, чтоб она верила в это».

– И радость – радения о Духе – была убита умом...

– Радение? – спросил Самгин. – Это – кажется, нечто вроде афинских ночей или черной мессы?

– Грязная выдумка попов, – спокойно ответила Марина, но тотчас же заговорила полупрезрительно, резко:

– До чего вы, интеллигенты, невежественны и легковерны во всем, что касается духа народа! И сколько впитано вами церковного яда... и – ты, Клим Иванович! Сам жаловался, что живешь в чужих мыслях, угнетен ими...

Нахмурясь, Самгин сказал:

– Не помню... сомневаюсь, чтоб я жаловался! Но если и так, то ведь и ты не можешь сказать, что живешь своими мыслями...

– Почему – не могу? – спросила она, усмехаясь. – Какие у тебя основания утверждать, что – не могу? Разве ты знаешь, что прочитано, что выдумано мною? А кроме того: прочитать – еще не значит поверить и принять...

Она как-то воинственно встряхнулась, забросила волосы за плечо и сказала весьма решительно:

– Ну – довольно! Я тебе покаялась, исповедовалась, теперь ты знаешь, кто я. Уж разреши просить, чтобы все это – между нами. В скромность, осторожность твою я, разумеется, верю, знаю, что ты – конспиратор, умеешь молчать и о себе и о других. Но – не проговорись как-нибудь случайно Валентину, Лидии.

Несколько секунд она молчала, закрыв глаза, – Самгин успел пробормотать:

– Предупреждение совершенно излишне...

– Годится, на всякий случай, – сухо откликнулась она. – Теперь – о делах Коптева, Обоимовой. Предупреждаю: дела такие будут повторяться. Каждый член нашей общины должен, посмертно или при жизни, – это в его воле, – сдавать свое имущество общине. Брат Обоимовой был член нашей общины, она – из другой, но недавно ее корабль соединился с моим. Вот и всё... Самгин, подумав, сказал:

– Мне остается поблагодарить тебя за доверие. – И неожиданно для себя прибавил: – У меня действительно были какие-то... мутные мысли!

– Если они исчезли, это – хорошо, – заметила Марина.

– Да, исчезли, – подтвердил он и, так как она молчала, прихлебывая чай, сказал недоуменно: – Ты не обидишься, если я скажу... повторю, что все-таки трудно понять, как ты, умница такая...

Марина не дала ему договорить, – поставив чашку на блюдце, она сжала пальцы рук в кулак, лицо ее густо покраснело, и, потрясая кулаком, она проговорила глуховатым голосом:

– Я ненавижу поповское православие, мой ум направлен на слияние всех наших общин – и сродных им – в одну. Я – христианство не люблю, – вот что! Если б люди твоей... касты, что ли, могли понять, что такое христианство, понять его воздействие на силу воли...

Самгин, не вслушиваясь в ее слова, смотрел на ее лицо, – оно не стало менее красивым, но явилось в нем нечто незнакомое и почти жуткое: ослепительно сверкали глаза, дрожали губы, выбрасывая приглушенные слова, и тряслись, побелев, кисти рук. Это продолжалось несколько секунд. Марина, разняв руки, уже улыбалась, хотя губы еще дрожали.

– Вот как рассердил ты меня! – сказала она, оправляя кружева на груди.

Самгин сочувственно улыбнулся, не находя, что сказать, и через несколько минут, прощаясь с нею, ощутил желание поцеловать ей руку, чего никогда не делал. Он не мог себе представить, что эта женщина, равнодушная к действительности, способна ненавидеть что-то.

«Вот как? – оглушенно думал он, идя домой, осторожно спускаясь по темной, скупо освещенной улице от фонаря к фонарю. – Но если она ненавидит, значит – верит, а не забавляется словами, не обманывает себя надуманно. Замечал я в ней что-нибудь искусственное?» – спросил он себя и ответил отрицательно.

Все, что он слышал, было совершенно незначительно в сравнении с тем, что он видел. Цену слов он знал и не мог ценить ее слова выше других, но в памяти его глубоко отчеканилось ее жутковатое лицо и горячий, страстный блеск золотистых глаз.

«Да, она объяснила себя, но – не стала понятней, нет! Она объяснила свое поведение, но не противоречие между ее умом и... верованиями».

Недели две он жил под впечатлением этого неожиданного открытия. Казалось, что Марина относится к нему суше, сдержаннее, но как будто еще заботливей, чем раньше. Не назойливо, мимоходом, она справлялась, доволен ли он работой Миши, подарила ему отличный книжный шкаф, снова спросила: не мешает ли ему Безбедов?

Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл, стад молчаливее, реже попадал на глаза и не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он бегал по двору в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил:

– Подожгу флигель, – к чорту все!

– Предупредите меня об этом за день, чтоб я успел выехать из квартиры, – серьезно и не глядя на него сказал Самгин, – голубятник помолчал и так же серьезно. прохрипел: