Литмир - Электронная Библиотека

– Разумеется, я не верю вам, когда вы утверждаете, что – у вас нет никаких талантов...

– Святая истина! – вскричал Безбедов, подняв руки на уровень лица, точно защищаясь, готовясь оттолкнуть от себя что-то. – Я – человек без средств, бедный человек, ничем не могу помочь, никому и ничему! – Эти слова он прокричал, явно балаганя, клоунски сделав жалкую гримасу скупого торгаша.

Самгин настойчиво продолжал:

– Но очень странно слышать, что вы говорите это как будто с удовольствием...

– Да – конечно же, с удовольствием! – вскричал Безбедов, нелепо размахивая руками. – Как бы это сказать вам? Ах, чорт...

Вытаращив глаза, дотирая ладонью шершавый лоб, он несколько секунд смотрел в лицо Самгина, и Самгин видел, как его толстые губы, потные щеки расплываются, тают в торжествующей улыбке.

– Я – глухонемой! – сказал он трезво и громко. – Глухонемого проповедовать не заставишь! Понимаете?

– Вы сознаетесь в симуляции, – сердито заметил Самгин.

– Почему – симуляция? Нет, это – мое убеждение. Вы убеждены, что нужна конституция, революция и вообще – суматоха, а я – ничего этого – не хочу! Не хочу! Но и проповедовать, почему не хочу, – тоже не стану, не хочу! И не буду отрицать, что революция полезна, даже необходима рабочим, что ли, там! Необходима? Ну, и валяйте, делайте революцию, а мне ее не нужно, я буду голубей гонять. Глухонемой! – И, с размаха шлепнув ладонью в широкую жирную грудь свою, он победоносно захохотал сиплым, кипящим смехом.

«Скотина», – мысленно обругал его Самгин, быстро и сердито перебирая в памяти все возражения, какие можно бы противопоставить Безбедову. Но было совершенно ясно, что возражения бесполезны, любое из них Безбедов оттолкнет: «Не хочу», – скажет он.

Возможно, что он обладает силой не хотеть. Но все же Самгин проворчал:

– Анархизм. Это – старо.

– Как мир, – согласился Безбедов, усмехаясь. – Как цивилизация, – добавил он, подмигнув фарфоровым глазом. – Ведь цивилизация и родит анархистов. Вожди цивилизации – или как их там? – смотрят на людей, как на стадо баранов, а я – баран для себя и не хочу быть зарезанным для цивилизации, зажаренным под соусом какой-нибудь философии.

Послушав минуты две давно знакомые, плоские фразы, Самгин невольно произнес слова, которые не хотел бы говорить вслух:

– Самое сильное, что вы можете сказать и сказали, это – не хочу!

– Конечно, – согласился Безбедов, потирая красные, толстые ладони. – Тысячи – думают, один – говорит, – добавил он, оскалив зубы, и снова пробормотал что-то о барышнях. Самгин послушал его еще минуту и ушел, чувствуя себя отравленным.

В кабинете он зажег лампу, надел туфли и сел к столу, намереваясь работать, но, взглянув на синюю обложку толстого «Дела М. П. Зотовой с крестьянами села Пожога», закрыл глаза и долго сидел, точно погружаясь во тьму, видя в ней жирное тело с растрепанной серой головой с фарфоровыми глазами, слыша сиплый, кипящий смех.

«Противная бестия...»

Потом, закуривая, вышел в соседнюю, неосвещенную комнату и, расхаживая в сумраке мимо двух мутносерых окон, стал обдумывать. Несомненно, что в речах Безбедова есть нечто от Марины. Она – тоже вне «суматохи» даже и тогда, когда физически находится среди людей, охваченных вихрем этой «суматохи». Самгин воспроизвел в памяти картину собрания кружка людей, «взыскующих града», – его пригласила на собрание этого кружка Лидия Варавка.

В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно – это была мастерская. В комнате – сумрачно, от стен исходит запах клейстера и сырости. На черных и желтых венских стульях неподвижно и безмолвно сидят люди, десятка три-четыре мужчин и женщин, лица их стерты сумраком. Некоторые согнулись, опираясь локтями о колена, а один так наклонился вперед, что непонятно было: почему он не падает? Кажется, что многие обезглавлены. Впереди, в простенке между окнами, за столом, покрытым зеленой клеенкой, – Лидия, тонкая, плоская, в белом платье, в сетке на курчавой голове и в синих очках. Перед нею – лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи, толстая книга в желтом переплете; лицо Лидии – зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки; в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх людям. В ее фигуре есть нечто театральное, отталкивающее. Поглядывая в книгу, наклоняя и взбрасывая голову, она гнусаво, в нос читает:

– «Говорящего в духе – не осуждайте, потому что не плоть проповедует, а дух, дух же осуждать – смертный грех. Всякий грех простится, а этот – никогда».

Отделив от книги длинный листок, она приближает его к лампе и шевелит губами молча. В углу, недалеко от нее, сидит Марина, скрестив руки на груди, вскинув голову; яркое лицо ее очень выгодно подчеркнуто пепельно-серым фоном стены.

– Начни, сестра София, во имя отца и сына и святого духа, – говорит Лидия, свертывая бумагу трубкой.

Рядом с Мариной – Кормилицын, писатель по вопросам сектантства, человек с большой седоватой бородой на мягком лице женщины, – лицо его всегда выражает уныние одинокой, несчастной вдовы; сходство с женщиной добавляется его выгнутой грудью.

Самгин нередко встречался с ним в Москве и даже, в свое время, завидовал ему, зная, что Кормилицын достиг той цели, которая соблазняла и его, Самгина: писатель тоже собрал обширную коллекцию нелегальных стихов, открыток, статей, запрещенных цензурой; он славился тем, что первый узнавал анекдоты из жизни министров, епископов, губернаторов, писателей и вообще упорно, как судебный следователь, подбирал все, что рисовало людей пошлыми, глупыми, жестокими, преступными. Слушая его анекдоты, Самгин, бывало, чувствовал, что человек этот гордится своими знаниями, как гордился бы ученый исследователь, но рассказывает всегда с тревогой, с явным желанием освободиться от нее, внушив ее слушателям. К столу Лидии подошла пожилая женщина в черном платье, с маленькой головой и остроносым лицом, взяла в руки желтую библию и неожиданно густым, сумрачным голосом возгласила:

– Пророка Исаии, глава двадцать четвертая! Раскрыв тяжелую книгу, она воткнула в нее острый нос; зашелестели страницы, «взыскующие града» пошевелились, раздался скрип стульев, шарканье ног, осторожный кашель, – женщина, взмахнув головою в черном платке, торжественно и мстительно прочитала:

– «Се господь рассыплет вселенную и опустошит ю, открыет лицо ея и расточит живущие на ней».

У плиты, в углу, кто-то глухо зарычал. – «Тлением истлеет земля и расхищением расхищена будет земля», – с большой силой и все более мстительно читала женщина.

– «Восплачет земля»...

Шум около печки возрастал; Марина, наклонясь к Лидии, что-то сказала ей, тогда Лидия, постукивая ключом по столу, строго крикнула:

– Тише!

Сквозь ряды стульев шел человек и громко, настойчиво говорил:

– Так я ж ничего ни розумию! Значала – разсыпле, после – лицо открое... И все это, простите! – известно; земля вже плаче от разрушения средств хозяйства...

Человек был небольшой, тоненький, в поддевке и ярко начищенных сапогах, над его низким лбом торчала щетка черных, коротко остриженных волос, на круглом бритом лице топырились усы – слишком большие для его лица, говорил он звонко и капризно.

– И никак невозможно понять, кто допускае расхищение трудов и зачем царь отказуется править народом...

Неестественно согнувшийся человек выпрямился, встал и, протянув длинную руку, схватил черненького за плечо, – тот гневно вскричал:

– Чего вы хватаетесь!

– Здесь собрались люди...

– Да – я вижу, что люди...

– Побеседовать не о том, о чем говоришь ты, брат...

– Как же не о том?

Кто-то засмеялся, люди сердито ворчали. Лидия встряхивала слабозвучный колокольчик; человек, который остановил черненького капризника, взглянул в угол, на Марину, – она сидела все так же неподвижно.

50
{"b":"108500","o":1}