Да, я понимаю: вопросы — идиотские. Но ведь и любовь — это отчасти сумасшествие. А собак я люблю. Не без исключений, но — люблю.
«Первенца» — того самого, черного, новогоднего — мы нарекли Терькой. Или Тери. Или, если блюсти помпезность — Теруэлем. В честь небольшого — сопоставимого по населению с Рубежным, где я живу, — городка на Пиренеях (Испания, Арагонская автономия, 181 км от Сарагосы, где Яну Потоцкому угодно было «найти» знаменитую рукопись, и 300 км от Мадрида). Мысль наша бежала извилистым путем, компас же указывал на то, что в понятийной матрице «английский кокер-спаниель» ключевое слово все-таки «спаниель» — то есть испанец.
Ну да, безусловно, чуть погодя мы обнаружили дюжину отличий нашего милого пса от классического английского кокер-спаниеля, но поначалу он казался нам типичным идальго, ведущим свой род чуть ли не от Сервантеса. Есть версия, по которой само название породы произошло от карфагенского слова «спан», что означает — кролик, но мы с ней не желали считаться. Равно как не хотели рыться в английских корнях «spy» (выслеживать) и «nail» (схватить, поймать), чтобы затем сшивать их воедино. Несмотря даже на то, что «британский след» заслуживает известного респекта: в 1576 году придворный лекарь Елизаветы Английской — Джон Кайес — составил первую классификацию породистых собак; из десяти групп он выделил пять групп спаниелей, а их прародиной определил именно Испанию.
Короче, щенок мог быть только доном и грандом, и никем больше. Хотя бы его родословная терялась в пойме священного Нила.
Какое-то время спустя мы купили полезную книгу из серии «Семейные любимцы», с забавной вислоухой мордой на обложке. Там действительно говорилось о том, что собаки, похожие на спаниелей, встречаются уже на фресках Древнего Египта. Имелась ссылка на Геродота, описывавшего, каким почетом и уважением пользовались четвероногие друзья у соотечественников Клеопатры (причем задолго до рождения знаменитой царицы). В честь них был даже построен Кинополис — город собак. По умершому псу устраивали траур, тело бальзамировали и хоронили с почестями на специальном кладбище.
Если верить книге, то триумфальное шествие лопоухих носителей «интеллекта, доброты и хитрости» (триада кинолога Вилара) продолжилось в других столетиях и в других странах.
Например, при дворе Филиппа II Македонского, отца Великого Александра, в IV-м веке до Р.Х., чеканились золотые монеты с изображением собак, весьма напоминающих спаниелей. А французский Король-Солнце Людовик XIV (это уже в XVII-м веке) любил этих очаровательных сорванцов столь рьяно, что каждому из них ежедневно даровал монаршей десницей по семь сухариков, специально выпекаемых королевским пекарем…
Обо всем этом мы узнали позже. А в то 31 декабря все семейство было занято другим: скрупулезным разглядыванием карты Испании.
Нам пришлось отмести массу вполне пристойных топонимических кличек: Сифуэнтес, Понтеведра, Эль-Ферроль, Пособланко (вообразите, орать с утра на востоке Украины: «Понтеведра! Ко мне! Куда ты погнал эту драную кошку, черт бы тебя побрал?!»). Время шло. Близилась полночь. Мы начинали нервничать. Еще бы: уже приобресть в качестве визитной карточки две желтоватые лужицы — и все еще не иметь в арсенале звучного имени!
Наконец я ткнул пальцем: Теруэль. Все, банзай! Прижилось. Приклеилось. Совпало.
Терька рос резвым парнем. Сказать правду, он был не самого храброго десятка. Нашкодив и боясь наказания, мог оскалиться и укусить. После чего забивался под диван и угрожающе рычал до наступления перемирия (парламентером выступал, естественно, я). Иногда он сбегал от меня на прогулке, в окрестных рощицах. А когда возвращался, вся спина была испачкана жидким зеленоватым дерьмом. От него разило, как из выгребной ямы. Меня в ту пору не покидало ощущение, что подобные «художества» — его подленькая месть мне, непонятно на чем зиждущаяся. Я ругался, суля ему кары небесные. Жена выливала на это вонючее чудовище пригоршни шампуня. Бывало и так, что он вообще убегал. Распсиховавшись, я возвращался домой один, с поводком в руках. Клялся, что наступит срок — отведу его подальше в лес и оставлю там насовсем: пусть живет как хочет. В таких случаях сын брал поводок, как эстафету, и в молчаливом осуждении моего поступка (точно это я кинулся во все тяжкие, а не Терька) шел его разыскивать.
Однажды я наказал пса тем, что, «заарканив» его после очередной самоволки, протащил за собой на поводке бегом 23 километра. Полдистанции он уже еле плелся за мной, а дома свалился возле двери и проспал несколько часов кряду. Я ликовал: «Мне отмщение, и аз воздам!..»
Пару раз в период «перетягивания каната» и выяснения, кто в доме хозяин, я его сильно побил. Потом, когда мы уже помирились, и он — покорный, сдавшийся — вылизал мне ладони, я долго стыдился смотреть ему в глаза. Знаете, эти собачьи глаза… Будь я театральным режиссером и доведись мне ставить спектакль, где бы центральным эпизодом была встреча двух бывших друзей — предавшего и преданного, — я бы очень просто все объяснил актеру, играющему роль последнего: твой взгляд должен быть как у несправедливо наказанного пса. Пса, чью экзекуцию хладнокровно провела рука, к которой он всегда ласкался и которую искренне и беззаветно любил. И которую продолжает любить и после расправы. Вопреки всему…
Конечно, я пытался сделать себе инъекцию оправдания. Я убеждал себя, что повышенный градус злобы и ненависти, существующий в обществе, передался и мне — как вирус, как бацилла. Отсюда мой пароксизм. Я говорил: мир затачивает нас под себя. Самый главный закон социума — это закон «соленого огурца»: один рассол — один вкус. И я еще, черт возьми, не самый «соленый»!.. Это было слабым утешением, ибо в душе я всегда сознавал, сколь призрачна и эфемерна моя действительная связь с обществом. Нет-нет. В том-то и дело, что злоба, которую я себе не мог простить, было исключительно моей. Моей и только (так, по крайней мере, я думал некоторое время, не подозревая, что матрешка рациональных объяснений таит в себе все новые и новые смыслы). Как бабочка из куколки, рассуждал я, она, злоба, появилась из моей лени. Я бил пса, потому что ленился его дрессировать. В каком-то смысле я поступил с ним так, как привык поступать с собой: ленясь обуздать свои порывы, я совершал дурацкие, а подчас — подлые поступки, за которые жизнь меня нещадно наказывала, протаскивала сквозь строй, обрушивала на согбенную (выражаясь высокопарно) спину десятки, сотни, тысячи шпицрутенов. Не видимых никому и не ощутимых никем, кроме меня.
В один из таких внутренних монологов я вновь вспомнил мсье Мерсо из «Постороннего». Он равнодушно похоронил мать, отданную в богодельню. Курил над гробом, который не пожелал открыть, дабы бросить последний взгляд на умершую, проститься с ней. Он выпустил пять пуль в араба, до которого ему, в общем-то, не было никакого дела. И лишь в тюрьме, после суда с суровым вердиктом, на пороге небытия, «первый раз открыл свою душу ласковому равнодушию мира»: «Я постиг, как он подобен мне, братски подобен, понял, что я был счастлив и все еще могу назвать себя счастливым. Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти».
Это были последние слова Мерсо. И романа.
Похоже, я слишком поздно докопался до главной причины моего лютого рукоприкладства: я боялся за Терьку. Вот что! Боялся, как бы его, непослушного, отбившегося от рук, не искусали бешеные бездомные собаки. Как бы не обидели лихие люди. Как бы не сбила какая-нибудь залетная зловещая машина…
«М-да, — мычу я теперь с интонациями лицедеев старой школы. — М-да: кто чего боится, то с тем и случится…»
Терьке было четыре года, когда он погиб. Четыре года и два месяца. Три с половиной из них, после тех глупых стычек, мы жили с ним душа в душу.
Вначале мы (все семейство) надеялись, что у него, как положено, отрастет шерсть, и он наконец станет похожим на настоящего кокера. Но шерсть не росла. Зато рос он сам. Обычные кокеры могли, чуть пригнувшись, пробегать у него под брюхом. Мы принялись «примерять» на него другие породы. «Скорее всего, филд-спаниель», — деловито предполагал сын, разглядывая книжные иллюстрации. Я кивал: рисунок и впрямь обнаруживал сходство с нашим питомцем — так сомнительная гипотеза стала семейным мифом. Тайной рождения «принца-консорта». Выверенно, в унисон отвечали мы тем, кто на улице интересовался: да, знаете ли, филд-спаниель. Именно! Единственный на все Рубежное. Очень редкая ныне порода. Выведена доктором Болтоном из Бевирли, английским заводчиком, на основе старинных черных спаниелей. Многие спрашивали, будем ли мы «этого красавца» вязать. Мы обещали подумать: мол, сами понимаете, нужно же еще пару подыскать, это ж вам не фунт изюма…
